Александра Сергеевна хохотала.
— А летучие листки моих заметок…
— Покажите мне, — сказала она, протягивая руку.
— Извольте. Но вы не прочтете. Это — черновой набросок стихотворения, карандаш; я пишу мелко.
Она щурилась, разбирая. Анна Васильевна пододвинула ей свечу. Эта помощь была кстати, но привела Александру Сергеевну в нетерпение.
— Я не слепа, — заметила она выразительно.
Алтасов наклонился за нею к бумаге.
— «Седы твердыни»… — шептала она, стараясь, с чувством. — Нет!.. «Твердыни немые и шапки снегов»… «Убежища, гнезда»… Нет!.. «грозных орлов»…
— Оставьте, — сказал Алтасов, вынимая листок из ее пальцев, — я допишу и отдам вам.
— Посвятите? Напечатаете?
— Может быть.
— Когда это будет?
— Но… когда-нибудь!
— Нет, лучше! Когда-то мы еще увидимся?
— Не знаю.
— Знаете ли, что я вспомнила вот сию минуту?
— Это знаю, потому что не забываю ничего, никогда.
— Я вспомнила, как мы когда-то читали вместе ваши первые, первые…
— Вздоры.
— Злой человек! Ну, зачем так? Разве вы думаете, мне не дороги ваш талант, ваше значение, ваше имя! Это неизгладимо! Вы не верите?
Алтасов грустно улыбнулся, пожав плечами.
— Вы не верите?
— Может быть, может быть.
— Как вы это говорите! Нет, я не могу слышать этот тон!
— Что же? Я вам чрезвычайно благодарен. Вы, по вашей доброте…
— Нет, нет, я не могу слышать! Нет… знаете: вот в эти несколько минут с вами будто что случилось. Скажите?
Алтасов медлил ответом.
— Говорите же!
— Именно случилось, — сказал он, встав и пройдясь, сколько позволяла теснота заставленной комнаты. — Анна Васильевна, позвольте мне еще стаканчик.
— Крепче! — сказала ей Александра Сергеевна. — Сделать вам тартинку? Видите, я помню все ваши привычки… если только они не изменились!
— В том и беда, что нет, — ответил он, садясь и принимаясь за чай и тартинку с увлечением, несколько не ладящим с тоном его речи. — Я не изменяюсь, а потому, сейчас… — он прихлебнул. — Сейчас… Вы спросили: когда мы увидимся? А я спрашивал себя: что мешало нам до сей поры видеться?
— Что?
— Да, что? И мысленно я решил этот вопрос.
Он быстро оглянулся: в дверь высунулась чья-то голова.
— Боже! — вскрикнула Александра Сергеевна. — Ах, Анна Васильевна, это вас зовут.
Анна Васильевна вышла. Алтасов прохаживался.
— Что же мешало нам видеться? — спросила Александра Сергеевна.
— Ваше нежелание, — ответил он.
— Мое нежелание? Каким образом?
— Вы независимы, вы свободны. Положим, нетребовательность есть добродетель, но она часто и легко переходит в нечто похуже порока — в апатию, — осказал он, понижая голос. — Меня ужаснула мысль, что, ежели… Нет, лучше и не спрашивать! Неужели вам все равно — здесь ли, в этой трущобе, или там, где живется и дышится вольно, где наслаждаются, стремятся… понимаете, стремление, ширь, захват! Неужели вам все равно — свечной завод или чудеса природы, чудеса искусства? Нет, вы ничего не хотите! Вы добровольно посхимились, заключились в эту раковину. Так бы сейчас ее вдребезги!
Он поднял кулак по направлению к балкону и городу.
Александра Сергеевна посмотрела на него с удовольствием: он красив. Она как-то смущалась. Весенняя прохлада с балкона, жар лампы и свечей, запах всего вкусного, что было на столе, какой-то особенный склад, даже свет и воздух… что-то особенное, чего никогда не бывало в этой гостиной. Эти слова, эти жесты. Вот стихи лежат. Ночь такая поэтическая. И он сам — поэт! Но балкон не мешало бы затворить: ему-то хорошо в толстом сюртуке, а на ней бареж; пожалуй, и ревматизм. Александра Сергеевна слушала. Она забыла, что в начале свидания ее поздравили с уменьем «отрешиться, уединиться» и прочее. Ей было приятно, что ее укоряли. Она ощущала что-то давно не изведанное: маленькое колыханье сердца, дрожь какая-то, будто внутри все пропадает. Так бывало… давно… в мазурке, на гулянье и где-нибудь в стороне до чего-то договариваются, и все ждешь, все ждешь «вот сейчас» — и ничего! И завтра то же ждется: он приедет. И нарочно удержишь, бывало, папеньку дома, на всякий случай, а между тем, чтобы не помешал, дашь ему, бывало, номер «Москвитянина». Он себе и заснет в кабинете. А тут ждешь. Платье vert president[174], цвет был такой в моде, в честь Наполеона III.
Алтасов все говорил; она замирала, слушала не слова, а только звуки.