— Какая тетенька?
Оленька вытаращила глаза.
— Уж вы и забыли?
— Ах, да! Человек! — кликнул Овчаров в дверь. — Подайте сюда коврик и стулья. Видите ли: я обращаюсь с вами, как со знатной леди… У меня были хорошие знакомые…
— Благодарю вас, — отвечала Оленька, сдерживаясь, но сильно уколотая. Овчаров это заметил и поспешил спросить очень любезно:
— Что ж тетенька? Вы меня простите, Ольга Николавна: я столько видел лиц; подчас изменяет память.
— Ну, уж другой такой физиономии, верно, не встречали, — возразила она, вдруг положив гнев на милость. — Впрочем, когда вы были, она не вышла. Она, говорит, знает вас.
— Меня?
— Да, видела у княгини Марьи Сергеевны. Она у нее живет.
— Может быть, — отвечал Овчаров рассеянно.
— Вот вы не помните, а нам от вас с Анной Ильинишной беда.
— Какая беда?
— Не скажу; а я догадалась… Вы во всем виноваты… Ах, скверная!.. Сделайте доброе дело: полюбезничайте с тетенькой. Или нет, не надо — зазнается… А уж как она вашего человека ненавидит — ужас!
— Разве он осмелился нагрубить?
— Нет. Так ненавидит. И меня ненавидит, и всех, всех…
Оленька рассмеялась.
Овчаров припоминал. Он и точно припомнил Анну Ильинишну и за нею сотни и сотни московских дамских лиц, знатных барынь, полубарынь, приживалок и проч. Было время, когда он вертелся в этом дамском хаосе, знал малейшую бабью сплетню, участвовал в них, передавал их с наслаждением. Теперь частые поездки за границу, самое изменение московских кружков сделало то, что Овчаров немножко поотстал от этих дамских волнений. Овчаров сейчас с сожалением подумал, что отстал; ему пришла мысль, что он сам себя лишил богатого задатка для изучения нравов. Ему стало грустно; он примолк.
Оленька между тем, все поглядывая вдаль, делала гримаски невидимой Анне Ильинишне. Овчаров их наконец заметил. Оглянувшись, он нашел, что девушка очень недурна.
— Ох, эти тетеньки! — сказал он фамильярно и весело. — Но я-то чем же виноват? Объясните. Ведь мы — друзья?
— Нет еще, и не скажу, — возразила Оленька, кокетничая.
— А я хочу быть вашим другом во что бы то ни стало и потому даю вам совет, хотя мешаться в семейные дела, быть даже свидетелем чего-нибудь и тому подобное я считаю предосудительным в высшей степени. Вы видите — я даже избегаю бывать у вас… Но вы, Ольга Николавна, заслуживаете мою симпатию…
— Какой же совет! — прервала его Оленька, все кокетничая, и, сорвав тонкую траву, ударила его по пальцам.
— Он говорится вот так, entre les deux yeux[57], — сказал Овчаров, наклонясь к ее щеке. — Не смотрите вы ни на старость, не смотрите вы ни на родство, если они вам не по вкусу. Вы молоды — вот почему вы и правы.
— Неужто? Штука отличная!
— Так точно. Молодость — мудрость. К ней старое тряпье со своею гнилою моралью должно иметь уважение. Махните вы на них рукой и делайте по-своему. Ну — что? Советец хорош? — заключил он, нагибаясь еще ближе.
— Отличный!
— Так дайте поцеловать ручку.
— Извольте.
Оленька протянула руку и, глядя вдаль, спокойно зевнула. Овчаров поднял на нее глаза и совершил поцелуй, но уже не с тем увлечением, с которым попросил его. Он откинулся на спинку стула, заложил руку за голову, как человек усталый, и сказал полунебрежно-полунаставительно:
— Видите ли, как я ищу сближения. Молодость, неразвитость, невежество, закоснелость — все равно. Я обрек себя ничем не презирать, не брезгать, потому что знаю, что могу приносить пользу. Поневоле лишаешь себя покоя. Вы знаете: я богат и мог бы с комфортом жить теперь в любом европейском городе. Вы знаете?
Оленька его не поняла и не отвечала.
— Вам не угодно отвечать? Так потрудитесь, по крайней мере, сказать, что и какие столкновения могли из-за меня произойти в вашем доме? — продолжал Овчаров, вдруг заволновавшись и несколько грозно. — Я — не знаток в здешних правах. Что может казаться вежливым в Европе, то, может быть, не принято в Снетках, — почем я знаю? Растолкуйте мне. Повторяю: я ни своих вкусов, ни своей особы не навязываю никому; это глупо. Если я вышел чем-то вроде яблока раздора между вашей тетенькой и маменькой…
Он захохотал.
— Я завтра же сведу счеты с Настасьей Ивановной и уеду.
— Утешите же вы маменьку! — вскричала Оленька, ничего не поняв из его гневов. — И не стыдно вам? Эх, капризник! А еще за границей учились. Ничего у нас не вышло; я вам все наврала. Сидите себе, и пишите, и не смейте огорчать маменьку. Она вас сама не знает, за что любит… А какой на вас удивительный сюртук, я давно гляжу. Что это за материя?