— Раньше барина-с, — ответила девочка, поняв, о ком спрашивали.
— Раньше? А как же самовар? Стало быть, он так, голодный.
— Нет-с, как можно! Я подала, заварила! Все честь честью. Даже они очень довольны были, хвалили. Приказали вам кланяться и вот записку вам оставили. Я ему за извозчиком в слободу бегала.
Александра Сергеевна читала листок, вырванный из записной книжки. Присутствие свидетельницы стесняло ее, но как ни старалась она казаться равнодушной, ее лицо выразило нечто такое, что камеристка сочувственно засмеялась.
— Что ты? — спросила Александра Сергеевна.
— Так-с. Погода прекрасная.
— Дитя! Радуется погоде.
Время шло для Александры Сергеевны незаметно — на балконе, где летали воспоминания первых минут, первых намеков, у стола, где он пил «за наше свидание!..».
«Жизнь хороша… — подумала она, стараясь припомнить какое-то стихотворение, — может быть, его стихотворение, почему особенно необходимо припомнить и написать ему».
Она отперла комод, достала деловые бумаги, ломбардные билеты, векселя, читала, считала и пересчитывала; потом прилегла на диване, читая роман, и наконец спросила кушать.
У крыльца остановились дрожки. Она встревожилась. Не он ли опять? Воротился? Не мог уехать? Неужели? А она в блузе… в блузе, в первый раз во все лето! Александра Сергеевна уже вскочила, чтобы скрыться в спальню, оставляя обед, когда вошла Анна Васильевна.
— Это — вы? Как вы меня напугали! Что это вам вздумалось так рано домой? И даже в дрожках?
— Да, я приехала, — ответила Анна Васильевна. Она не снимала бурнуса и села. Она, казалось, очень устала, налила себе воды в стакан Александры Сергеевны и выпила. — Извините, — сказала она, заметив свою неучтивость по удивлению, с которым на нее смотрели.
Впрочем, это было не одно удивление. Со вчерашнего дня Александра Сергеевна испытывала странное чувство. Алтасов слишком внимательно смотрел на эту женщину. Ей под сорок, а она свежа, как двадцатилетняя. Конечно, крестьянка. Конечно, необразованна; но ведь им что нужно! Конечно, он все-таки предпочел. Но ведь тут есть и расчет. Александра Сергеевна не смущалась «расчетом». Расчет — самая обыкновенная вещь, и без него нельзя, и наконец, нет ей дела, какие там расчеты у Алтасова! Можно и рассчитывать, да просчитаться. Но эта женщина стала ненавистна. Как-то вдруг поднялась она, разговаривает. Этакая особа в доме! Потом у нее несчастье. Конечно, можно совершенно игнорировать его, но всякое несчастье всегда неудобно; оно отвлекает людей от порядка, а окружающих ставит в неловкое положение. Что с ней делать?
Александра Сергеевна еще раз бросила взор на эту фигуру, усевшуюся у стола, и безмолвно продолжала обедать.
Анна Васильевна отдохнула и встала.
— Я вам пришла сказать, — заговорила она, — я там распорядилась. Комнаты убраны и заперты; ключ у дворника, на случай, не дай бог, несчастья. Девочкам я всем сказала, чтобы больше не приходили, пока я сама не оповещу, или… увидим, что будет. Они и пяльцы, и книги свои разобрали — все. Беспокоить вас не будут.
— Что это значит? — прервала Александра Сергеевна.
— Я уезжаю. Пришла к вам проститься и взять тут кое-что.
— Вот это главное… — сказала Александра Сергеевна, будто про себя. — Как же вы так проворно решились? А подумали вы, в каком вы меня оставляете положении? Это неблаговидно-с, после стольких лет вдруг, с бухты-барахты.
— Мне нельзя иначе.
— Я и не удерживаю вас. Куда же вы намерены?
— В Петербург.
— Да? Надолго?
— Не знаю.
— Уж, конечно, не воротитесь: Петербург — место веселое; найдете себе занятие.
— Я ничего не умею, Александра Сергеевна.
— О, сумеете. Конечно, надеетесь устроить себя широко, в богатом доме. Только вот что: не обманитесь в надеждах. Разве не хозяйством, а чем другим прислужитесь.
Она неловко замолкла. Ей не ответили.
— Прощайте, Александра Сергеевна, — сказала через минуту Анна Васильевна.
Александра Сергеевна поспешно встала.
— Прощайте! Желаю счастья. Все-таки благодарю: я была вами довольна. — Она подала уезжающей руку. — Не нужно ли денег? — спросила она, вдруг будто спохватившись. — Кажется, я заплатила вам за последний месяц.
— Нет, не нужно, — ответила Анна Васильевна и вышла.
Александра Сергеевна подождала, пока прогремели дрожки, зажгла пахитоску и вышла на балкон. Ей все вспоминались разные стихи. Кстати она подумала, что все-таки затруднительно найти какую-нибудь женщину, и припоминала, кого бы. А в Петербурге «эта особа» уж, конечно, не переступит ее порога: и маменька, и дочка.
Заходящее солнце застлало город золотым туманом. Над дебаркадером огненно-лиловыми клубами поднимался дым. Вдруг раздался свисток, затем тяжелый топот; дым полетел по небу волнующейся полоской, — петербургский поезд отошел.
С.В. Ковалевская
НИГИЛИСТКА
I
Мне было двадцать два года, когда я поселилась в Петербурге. Месяца три перед тем я окончила курс в одном из заграничных университетов и с докторским дипломом в кармане вернулась в Россию. После пятилетней уединенной, почти затворнической жизни в маленьком университетском городке петербургская жизнь сразу охватила и как будто опьянила меня. Забыв на время те соображения об аналитических функциях, о пространстве, о четырех измерениях, которые еще так недавно наполняли весь мой внутренний мир, я теперь всей душой уходила в новые интересы, знакомилась направо и налево, старалась проникнуть в самые разнообразные кружки и с жадным любопытством присматривалась ко всем проявлениям этой сложной, столь пустой по существу и столь завлекательной на первый взгляд сутолоке, которая называется петербургской жизнью. Все меня теперь интересовало и радовало. Забавляли меня и театры, и благотворительные вечера, и литературные кружки с их бесконечными, ни к чему не ведущими спорами о всевозможных абстрактных темах. Обычным посетителям этих кружков споры эти уже успели приесться, но для меня они имели еще всю прелесть новизны. Я отдавалась им со всем увлечением, на которое способен болтливый по природе русский человек, проживший пять лет в неметчине, в исключительном обществе двух-трех специалистов, занятых каждый своим узким, поглощающим его детом и не понимающих, как можно тратить драгоценное время на праздное чесание языка. То удовольствие, которое я сама испытывала от общения с другими людьми, распространялось и на окружающих. Увлекаясь сама, я вносила новое оживление и жизнь в тот кружок, где вращалась. Репутация ученой женщины окружала меня известным ореолом; знакомые все чего-то от меня ждали, обо мне успели уже прокричать два-три журнала; и эта еще совсем новая для меня роль знаменитой женщины хотя и смущала меня немного, но все же очень тешила на первых порах. Ну, словом, я находилась в самом благодушном настроении духа, так сказать, переживала свою lune de miel[184] известности и в эту эпоху своей жизни, пожалуй, готова была бы воскликнуть: «Все устроено наилучшим образом в наилучшем из миров».
Сегодня я находилась в особенно благодушном настроении. Вчера была на вечере в редакции одного нового, только что открывшегося журнала, где и мне было предложено сотрудничать. Это новое дело живо увлекало всех участников, и редакторские субботы отличались необычайным оживлением. Я вернулась домой в третьем часу ночи, встала сегодня поздно, долго провозилась за своим утренним чаем и с интересом пробежала несколько газет. Увидав объявление, что продается по случаю резной книжный шкаф, я съездила его посмотреть; по дороге встретилась на конке с одной знакомой дамой, состоявшей, подобно мне, членом комитета только что открывшихся Высших женских курсов, потолковала с ней «о делах», побывала еще у двух-трех знакомых и, часам к четырем вернувшись домой, сидела теперь в покойном кресле перед затопленным камином и с удовольствием оглядывала свой нарядный кабинет. После пятилетнего мытарства по различным меблированным комнатам у немецких хозяек я была теперь довольно чувствительна к новому для меня удовольствию своего уютного уголка. В передней позвонили.