Перо на шляпке m-me Травнинской также беспрестанно колыхалось от частых поворотов ее головы к двери.
Наконец желанная минута настала. Печальная процессия прибыла. Гроб внесли в церковь. Подле него стали Наталья Игнатьевна и Полинька, обе одетые в траур. Надо было видеть негодованье и ужас, изобразившиеся на лицах дам. Все они впились глазами в Полиньку. Мужчины также пришли в волненье. Лица их приняли разнообразные выражения. На губах брюнета мелькнула насмешливая и в то же время завистливая улыбка. Блондин с оторопевшей физиономией совершенно растерялся. Ничего не могло быть комичнее его лица в эти минуты. Казалось, он великодушно решился не видать явленья, скандализировавшего все общество, и вследствие этой решимости не знал, куда девать глаза, и не смел повернуть головы в ту сторону, куда, напротив, повернулись все головы. Но всех выразительнее была физиономия Егора Петровича. На ней отразилось официальное прискорбие, приличное случаю, и взгляд его, встретивший процессию, выразил безмолвное осуждение. Затем этот взгляд встретился со взглядом m-me Травнинской. В одну минуту Счетников очутился подле влиятельной барыни.
— Vous alles voir, elle fera des scenes[163], — проговорила она с таким выражением, как будто, в предотвращение сцен и ради урока хорошей нравственности, готова была немедленно собственными руками оттрепать Полиньку.
Егор Петрович хотел что-то ответить, но удовольствовался пожатием плеч, потому что началась служба.
К счастью, Полинька ничего не видала и не слыхала. Для нее как будто не существовало ничего, кроме гроба, подле которого она стояла. Ее скорбь производила тяжелое впечатление. Она не плакала. Выраженье лица ее было холодно, как будто она сознавала сама все бессилие отчаяния, всю бесполезность своего страданья. Только по временам она как-то нервически вздрагивала и пошатывалась, точно будто ветер колыхал ее. Наталья Игнатьевна, напротив, много и горько плакала.
Служба кончилась. Обряд отпевания, к совершенному разочарованию m-me Травнинской, прошел без всяких сцен. Только когда уже вынесли гроб и вся толпа вышла из церкви, Полинька на паперти как будто опомнилась и сознала всю невозвратность своей утраты. Она вскрикнула, побледнела еще больше и схватилась рукой за колонну, чтоб не упасть. Наталья Игнатьевна и ее муж бросились к ней. С Полинькой сделался обморок.
Плеснеозерцы спешили скорее пройти мимо. Только приезжий из Петербурга доктор продрался сквозь народ и с помощью бывших при нем кое-каких медицинских пособий начал приводить ее в чувство. Это ему удалось не скоро, Полинька пришла в себя, но была так слаба, что едва могла держаться на ногах.
Николая Игнатьича должны были похоронить в его имении. Оно находилось в сорока семи верстах от Плеснеозерска. Полинька была в таком положении, что ее невозможно было везти. Наталья Игнатьевна не хотела ее оставить. Муж ее уехал один, поручив жену и Полиньку доктору.
Прошло несколько недель со дня смерти Николая Игнатьича. Время, одно только умеющее затягивать глубокие сердечные раны, утишило скорбь Натальи Игнатьевны. У нее были дети, которые требовали ее попечений и беспрестанно отвлекали ее от упорной думы. У нее был муж, старавшийся развлечь ее. У нее было хозяйство, она жила, наконец, среди обстановки семейной жизни и житейских интересов, необходимо отнимающих по временам человека от самого себя.
У Полиньки ничего этого не было. Александр Семеныч был для нее всегда скорее посторонним человеком, нежели отцом, да и того не было уже в живых. Мачеха давно сделалась для нее совершенно чуждым лицом. У Полиньки в прошедшем и настоящем были только две дорогие могилы, в которые она сложила все сокровища своего сердца и которые оставались безответными и на ее скорбь, и на исполненные отчаяния вопросы души ее о смысле и значении этих могил в ряду явлений жизни.
Ее страданье не высказывалось в наружных проявлениях. Напротив, заметно было, что она старалась подавить его, примкнуть к окружающей ее жизни и сделаться в ней действующим лицом. Она принимала участие в заботах и занятиях Натальи Игнатьевны, силою воли пыталась освободиться от неотступно преследующей ее думы, но эти усилия стоили ей так дорого, что не успокаивали, а пугали Наталью Игнатьевну и сильно озабочивали петербургского доктора. Сила страданья была могущественнее воли Полиньки. Она делала все, как автомат, и постоянно молчала. Если ей приходилось говорить, то она не сразу могла оторваться от мира воспоминаний, в котором жила. Она вслушивалась с напряженным вниманием в то, что ей говорили, и отвечала не вдруг, как бы приискивая для ответа слова, в которых изменяла ей память. Такие признаки нервного тупоумия не предвещали ничего хорошего. Единственное лекарство в таких случаях — влияние внешних впечатлений. Но Полинька не поддавалась этому лекарству, и, как обыкновенно бывает, всякая перемена, всякое движение были для нее нестерпимы. Напрасно Наталья Игнатьевна звала ее каждый день погулять или прокатиться, уговаривала, даже сердилась, — Полинька упорно отговаривалась и жила совершенной затворницей. Мысль встретиться с недоброжелательными для нее лицами плеснеозерцев также немало пугала ее.
Вопрос: что делать теперь с собой, для чего жить, — часто представлялся уму бедной женщины. Она была еще молода и твердо верила, что такое сильное страданье, как ее, убило в ней навсегда всякую способность наслаждаться жизнью.
Наталья Игнатьевна в самые первые дни после смерти брата высказала Полиньке желание, чтобы она осталась у ней.
— Ты будешь моей сестрой, — говорила она. — Ты поможешь мне воспитать моих детей.
Полинька отказалась. Она знала, как неумолимо нравственны плеснеозерцы, и не хотела давать им повода к толкам насчет Натальи Игнатьевны. Отказ ее огорчил Наталью Игнатьевну, но она надеялась, что ей удастся еще уговорить Полиньку. Она знала, что Полинька совершенно одинока, и думала, что когда пройдет первая вспышка отчаяния и она будет в состоянии размышлять, то ее соблазнит перспектива жизни в семействе, которое любило ее и с которым породнило ее одно общее чувство. Но Наталья Игнатьевна ошибалась.
Настала весна. Снег совершенно исчез на улицах, солнце сияло ярче и грело, деревья стали опушаться. Полинька съездила с Натальей Игнатьевной в усадьбу покойного, пережила снова там в несколько часов все ощущения минувшего счастья и невозвратной утраты и с этого дня стала поговаривать об отъезде. Наталья Игнатьевна всеми силами старалась отговорить ее от этого намерения.
— Куда же ты поедешь? — говорила она ей.
— В Петербург.
— Но что ж ты будешь там делать?
— Не знаю. Но если буду жить, то буду и делать что-нибудь, — отвечала Полинька с болезненной усмешкой.
— По крайней мере, подожди еще хоть до осени. Ты больна теперь, ты не можешь ехать.
— Тетя Поля, не уезжай. Я не хочу, чтобы ты ехала, — прибавляла четырехлетняя дочка Натальи Игнатьевны и, вскарабкавшись на колени к Полиньке, обвивала ее за шею ручонками.
— Если вы не хотите с нами остаться навсегда, — говорил муж Натальи Игнатьевны, — то все-таки мы вас теперь не выпустим. Это непростительное безрассудство. Вы еще слишком взволнованны. Вы можете расхвораться дорогой. Поживите с нами, успокойтесь, обдумайте хорошенько свое положение и тогда уже поезжайте не на авось, а с каким-нибудь определенным планом, как вам устроиться.