— Да! Был когда-то литератором. Это оставлено… я разошелся с редакцией, — досказал он, глядя в сторону.
Александра Сергеевна примолкла.
— Конечно, были причины, — сказала она наконец.
— Без причины ничего не бывает, — выговорил он, усмехнувшись.
— И ваши причины, без сомнения, уважительные, — сказала она уверенно.
— Благодарю за доброе слово. Сам-то я считаю их уважительными, но другие пожалуй…
— Ах, что вам до других! — прервала Александра Сергеевна с увлечением, будто чему обрадовалась. — Что вам мнение других, всех? Вы — сами себе судья, вы, во-первых…
— Во-первых, я — тоже человек. Из-за каких-нибудь трех-четырех тысяч в год закабалиться, продать свои силы, труд, здоровье. И если бы к чему-нибудь вело, а то и удовольствия даже никакого!
— А я думала, — начала она, — я думала, что, занимаясь там… при всем громадном труде, вы все-таки чувствовали себя отраднее. Все-таки, знаете… — она заторопилась. — Интимная, семейная жизнь нашей интеллигенции… это все происходило на глазах, все… известности, начинающие задатки…
— О, дребедень! — воскликнул он. — Не мечтайте! «Отрадно»! Да крепостная барщина была не хуже!
— Неужели?
— Не хуже! — повторил Петр Николаевич, хохоча, и вдруг сделался почти мрачен. — Надо еще взять в расчет направление. Нет-с, время талантов, время чистого искусства невозвратно прошло. Тенденция заела. Всякий стремится «мыслить», кто во что горазд… не то что не спрося броду, а не справясь о глубине, и потому как раз на мели. Но вы, я думаю, сами заметили… ужасное время!
— Ужасное!
— Да!
декламируя, он как будто пел.
— Чье это? — спросила Александра Сергеевна, нерешительно и слегка замирая.
— Мое, — ответил он как-то вскользь, усмехаясь, и посмотрел, как тянулась в воздухе струйка дыма.
Несколько минут оба помолчали.
— Давно я не читала ничего вашего, — начала Александра Сергеевна в раздумье. — Есть что-нибудь новое?
— Есть. Я недавно издал. Я вам дам. Так, сборник. Кое-что из лирических вещей прошлых годов и потом нынешнее, навеянное…
Он сделал маленький жест рукою.
— Мерси.
— Вы там увидите меня в новом виде, — продолжал он шутливо. — «В одежде воина, с неловкостью приятною…» Пожалуй, не узнаете.
— Я вас всегда узнаю, — возразила она, — когда понятия, убеждения… одним словом — все!.. Это оставляет такую неизгладимую складку…
— Да… — сказал он так же, как Александра Сергеевна, затрудняясь.
В беседе случился опять промежуток молчания.
— То, что вы сейчас читали, — оттуда? — спросила Александра Сергеевна.
— Что?.. Да, оттуда, — ответил литератор, будто его разбудили. — Но скажите же что-нибудь реальное.
— Реальное?.. — она растерялась. — Реальное?.. Но что же реальное?
— Что-нибудь. Например, вы желали знать, как я нашел вас. Я приехал, узнаю: поезд, который мне нужен, пойдет только завтра, в восемь утра. Следовательно — надо ждать. Я спросил ваш дом и со всем со своим саквояжем, который теперь имеет честь покоиться в вашей прихожей, отправляюсь. Нахожу дом: все заперто. Я к другому подъезду, и удивлен! Надпись: «Начальное училище для девиц А. Табаевой». Тут… понимаете мою мысль: она работает, она все та же! И я звоню, стучу, кричу…
Александра Сергеевна радостно смеялась.
— Выбегает девочка и объявляет: вы на даче. Где? Далеко ли? За какой-то Астраханской заставой. Я не удовлетворился, ворвался. Встречает какая-то дама. Говорю: «Алтасов, из Петербурга; где Александра Сергеевна?» Мне толковали: «Свечной завод, церковный староста», — но я уж не слушал, вскочил на дрожки и явился с саквояжем пред вами, как раз под ливнем, что вам известно. Но, понимаете, я все-таки не знаю, где я. Я чувствую себя с вами, но почему вы здесь, почему в вашем отсутствии ваша школа полна девочек. Я видел головки, головки — русые, черненькие… Одна прелесть что такое! Ватто[166] — спрыгнула с веера…
— О, поэт!
— Чувствую, чувствую — не по летам! Но объясняйте же!..
— Где вы? Точно — на свечном заводе, обращенном в дачу.
— Как это?
— Но в нынешнее время даже провинция понимает необходимость дач. Чиновники и те нанимают для своих семейств избы по деревням…
— Но что ж это! Это — скука.
— Конечно. Но одним летом, верстах в двух отсюда, было прекрасно; целая компания дачников, кумысное заведение, минеральные воды…
— Вот как! В деревне?
— Да. Я жила там, пила кумыс. Все было: маленький клуб, галерейка; танцевали, даже театр был.
— Неужели?
— Петербургский житель не верит! Был. Заезжая труппа! Пели нам Оффенбаха[167].
— Конечно, плохо?
— О, напротив, очень мило. Фейерверки, катанья. Из города множество приезжало. Содержатель клуба для удобства завел свои линейки, вроде дилижансов…
— Это прошлым летом?
— О нет, три года назад. — «Прошлым летом»… было не до того. И притом в городе было много удовольствий, благотворительные гулянья на бульварах, аллегри[168], сборы, пожертвования…
— Да, частным антрепренерам, конечно, уж нечего было рассчитывать. Но здесь у вас пустыня.
— Что ж делать.
— Вы — одна жилица?
— Кто-то живет еще там, далеко, в роще. Здешний хозяин — купец, церковный староста…
— Следовательно, Оффенбаха не допустит.
— Ах, нет! Но, видите, домик он отделал. В роще бывают пикники, самовары; есть нечто вроде гостиницы…
— Где можно найти приют не для музы…
Оба засмеялись.
— Но для моей особы на ночь, — добавил литератор. — Я желаю пробыть у вас как можно дольше.
— Вы найдете приют у меня.
— Я обеспокою вас.
— Что за церемонии!
— Grand mersi.
— Мы так давно не видались. В последний раз… Боже, скоро восемь лет! Зимой семидесятого, в Петербурге, и то всего несколько минут; встретились в опере…
— Да. И вы так спешили уехать.
— На другой же день я уехала. Невозможно было — дела: наследство, и притом я была в трауре. Тогда умер мой брат…
— Да, да, да… А вы получили наследство?
— Получила. Но после этого я была еще в Петербурге два раза, искала вас…
— Позвольте, когда?.. Ах, я был за границей!
— Оба раза? — возразила она с легким упреком. — Я вам писала по городской почте…
— Не получал! Это — недоразумение…
— Разъяснять уже поздно. И теперь что ж? Только судьба…
— Судьба — умница; она подслушивает наши желания…
— Ну, бог вас простит!
— Вы милейшая; вот такие женщины… Ну-с, что же наследство? Порядочное?
— Да, деревня.
— Почему же вы не там?
— В деревне? В нынешнее время? Помилуйте. Только идеалист, лирический поэт может вообразить возможность житья в деревне теперь, когда… Помилуйте, мы вконец разорены! Там, кто только может, тот с нас тащит, самоуправство, воровство, кабаки.
Александра Сергеевна спохватилась и замолчала. Это, кажется, уж слишком реально? Что же, он хотел реального… И еще так обидно: как будто уж с провинциалкой ни о чем другом и говорить нельзя. Конечно, это разнообразнее, разговор стал и живее и… словом, легче. Но надо же было подвернуться этому вопросу — деревне! Лет пятнадцать назад она жила у бабушки, в далеком городишке, и туда вовсе не своей волею явился Алтасов. Было очень скучно. Они познакомились, много говорили — время было такое! — «исповедовали» вместе… что-то непохожее на то, что она сейчас сказала… Правда, Александра Сергеевна сознательно и бессознательно давно рассталась с этими «иллюзиями», но Алтасов-то, может быть, еще не расстался. Он еще недавно печатал о «чарующей гармонии», о «светлых образах» — правда, он говорил о прошедшем, но кто ж его знает, какие у него иллюзии теперь? И вдруг так неосторожно сорвалось с языка…
И без того все-то удовольствие какое-то «скрепя сердце»: приехал — занесло его проездом; остался, потому что нет поезда…
166
Ватто Жан-Антуан (1684–1721) выдающийся французский художник. Писал жанровые произведения, театральные и тому подобные «галантные сцепы». Нередко расписывал мебель и веера.