Клаус повесил трубку, но снова позвонил. Ему пришла в голову новая сюжетная линия… Клаус не оставлял меня, обременяя деталями, призванными помочь мне написать стоящую историю. Рассказ о его жизни? Да он забыл ее. Следствием его энтузиазма стал вымысел, не имевший отношения к настоящему Клаусу. Мой план разваливался под сокрушительными ударами его воображения. Он спрашивал, и я отвечал, что история продвигается. В действительности все было не так или почти не так. Три жалкие страницы. Клаус был прав. Роман требовал интриги. Увы, в предлагаемых им сюжетах я ничего не находил.
— Ты согласен?
Возвращаюсь в Сциллу и оставляю свои размышления. Лефур задал мне вопрос, и я кивнул. Кстати, что за вопрос, не знаю.
Принесли еще кофе, я взял шоколад, поданный официантом, и откусил. Восхитительная нежность какао Сциллы имеет горьковатый привкус. Издалека кажется, что роман о Клаусе так легко написать.
Лефур, грызя шоколад, сплетничал об уходе писателя Жака Касбона из издательского дома ПЛМ. Он споткнулся на фамилии знаменитого автора, подсчитал претендентов, взвесил шансы аутсайдеров… В сотый раз я мысленно открыл незаконченную рукопись. Можно пересказать три первые написанные страницы.
На первой строке мой персонаж орет. Ничего странного. Клаус всегда орал. В конце концов, у героя есть голос, а если надо, то и кулаки. Я начал свой рассказ с описания драки на телевидении. Меня вдохновило бурное выступление Клауса в передаче о культуре «Зеркала». Набросившись на корреспондента ежедневной немецкой газеты, он обозвал его ревизионистом. Клаус размахивал газетой и вопил: «Я провел расследование. У меня есть доказательства, что вы лжете!» Журналист сорвал наушники, чтобы протестовать. Хентц вскочил, закричал, что он лгун, нацистское дерьмо, и влепил ему пощечину. Заметив, что ведущий намерен вмешаться, Клаус бросил его на стеклянный столик, стоявший посреди телестудии. Ведущий сильно ударился, но Хентц не обратил на это внимания. Он уже сорвался с цели. Так как передач называлась «Зеркала», легко догадаться, что за этим последовало. Клаус швырнул в зеркала стулом, контрольным монитором и камерой, крича при этом: «Гласность!» «Инцидент» позабавил Клауса, напомнив ему сражение с фашистскими головорезами. Когда я выразил опасение что у него будут неприятности, он хлопнул меня по спине: «Бояться нечего. Они — трусы». Клаус был прав. Общество спасовало перед философом.
До этого места воспоминания были подлинными. На мой взгляд, даже слишком подлинными, чтобы служить отправной точкой для будущего вымысла. Мой роман начинался с анекдота, но после трех страниц я иссяк. Дальше следовало придумывать роман, но продолжение буксовало.
— Будет процесс. — Лефур говорил об издателе ПЛМ и писателе Касбоне. — ПЛМ не оставит бегство Касбона без последствий. Будет процесс.
«Круто», — подумал я.
Продолжение моего романа? Когда я слушал Лефура, потиравшего руки при мысли о судебном процессе, меня вдруг осенило. Клаусу нужно то же самое! Скандал на телевидении должен иметь продолжение. Общество проснулось. Он будет в центре бунта.
С определением темы вымысла пришло вдохновение. Клаус видел все четко. Необходимо отойти от действительности, и, чтобы получился роман, забыть о ней, сочинить для Клауса другую жизнь. У меня было столько сюжетов, мне предложили столько идей, только писать успевай. И представил себе, что Клаус не вышел сухим из воды. Жалобе дан ход. Он очень рискует. Его вызывают, чтобы унизить и изранить. Ему плевать. Телепередача позволяет придать гласности секреты и сделать на этом состояние. Они хотят процесса? Ладно! В свою очередь, Клаус потребует процесса, чтобы заявить о раскопанных им фактах. Я возьму только один из предложенных им сюжетов.
«Это будет мой триумфа — провозглашает Клаус в моем романе. Конечно, этому никто не верит. Клаус известный выдумщик. С ним покончено, по крайней мере снова уклониться от ответственности, ему не удастся. Париж ищет чудо, которое поможет Клаусу избежать наказания, и вдруг потрясающая новость.
— Ты слышал новость?
Я вздрогнул. Лефур смотрел на меня. Я принял, удрученный вид.
— А, ты знаешь. Какая мерзость эта болезнь! — Лефур говорил о многообещающем авторе. Тридцать лет, три романа, поэтический сборник. — Обречен. Шесть месяцев. Его имя среди лауреатов. А я не принял его первую рукопись!
Я старался не отвлекаться. И было из-за чего: для Клауса это так важно. В романе он умирает. Смерть будет только виртуальной, продиктованной моим воображением и идеями Клауса, но я разволновался. Лефур заметил это, но отнес на счет молодого автора, пораженного грязной болезнью.