— Конечно, — сказал Оливье, — когда так любишь детей, как ты…
Букэ кивнул головой в знак согласия и с выражением беспредельной грусти склонил голову набок. Потом подошел к Роберу, в надежде, что новый человек найдет, чем утешить его.
— Мосье дохтор, я уверен, мосье дохтор поймет меня. Вы ведь знаете мою жизнь, мосье дохтор. Я Букэ, клоун, знаменитый клоун…
Оливье за спиной клоуна усиленно моргал Роберу: мол, поддержи игру.
— Да, мосье Букэ, я смотрел вашу историю болезни.
— В таком случае, мосье дохтор не может не понять, почему я не должен, не могу участвовать в рождественском представлении.
Песня лезла в уши!
— Нет, нет, Букэ, — вмешался ординатор, — вы непременно должны показать ваш номер. Не правда ли, мосье Эгпарс?
— Да, да, — подтвердил Эгпарс, внимательно и заинтересованно относившийся ко всем своим больным. Он был всегда с ними, жил их жизнью, его способность свободно переходить из одного мира в другой, словно из залы в залу, поражала не менее, чем все остальное.
Клоун в нерешительности переминался с ноги на ногу.
Оливье пытался взять его панибратством.
— Ну прошу тебя, не упрямься. Я тут разливаюсь соловьем, — а ему хоть бы что. Слышишь, не упрямься! Ну что может случиться? Давай показывай свой номер, а не то…
Оливье красноречиво провел ребром руки по горлу, Робер поперхнулся, его покоробила вульгарная выходка друга, дурной тон шутки, в общем несвойственный Оливье.
— Не надо так шутить, мосье дохтор. Видите ли, рождество — это праздник детей, это для меня свято, дохтор!
Оливье весело заржал, что тоже повергло Робера в изумление: его потряс сумасшедший клоун Букэ — и то, как он говорил и как смотрел.
— Ну что ж, Букэ, не смею больше отрывать вас от ваших занятий, но не забывайте моих наставлений.
— Как грубо ты с ним разговаривал. Жалко парня!
— Жалко? Впрочем, ты не в курсе. Это же растленный тип, твой добряк Букэ. Мы его вырвали из рук правосудия: он изнасиловал девочку. Девочку, понимаешь, как твоя Домино!
Робер в растерянности молчал.
— И если б не медики — быть ему в тюрьме. А всего каких-нибудь полсотни лет назад он бы и вообще в живых не остался. Сейчас на твоих глазах была разыграна великолепная сцена: новоявленный преступник терзается угрызениями совести, но он действительно болен, и он избрал не худший способ, чтобы выпутаться из трудного положения.
— Так вот почему он так старался обрести во мне союзника.
— Он полагает, что Эгпарс возьмет на мое место тебя, и хочет заручиться твоей поддержкой. Но когда за ним нет постороннего глаза, Букэ становится сам собой. Никаких угрызений. Он читает, он ест и спит лучше меня, Вот бы сейчас сюда твою Жюльетту!
За Розами последовала другая песня, тоже исполнявшаяся много раз: Свистун и его собака.
Эгпарс вел их дальше. В окна заглядывал несмелый день. Больные следующего отделения сидели за едой вокруг обеденного стола. В воздухе стояло то же характерное, отгораживающее их от остального мира, жужжание. Ia… Neen… Danke… Heilige God!.. NondedjuL la… Ia… Ia…[10] Словно мало было им той стены, что воздвигли вокруг их владений. Кое-кто из больных лежал. Роберу вспомнилась другая столовая — армейская, там, завидев офицера, солдаты вскакивали. Здесь же никто не обратил внимания на пришельцев. Но тем и завершалась разница. Аппетитно пахло бифштексом, жареным картофелем, рыбой… «Как обед, вкусный?» — «Так точно, господин лейтенант».
Они шли дальше. Робер окончательно перестал ориентироваться, хотя Оливье еще раньше подробно объяснил ему, где что находится. Иногда ему казалось, что он узнавал места. Но нет, приметы не сходились. Они шли дальше. Ему казалось, что он уже видел этого больного. Ничуть не бывало! Сейчас он видел другого. Оливье, который пять лет своего детства провел в Антверпене, расшифровывал Роберу непонятную речь другого. И самое физическое присутствие на земле другого, — будь он брюнет или рыжий, маленький или большой, бритый или с усами, бледный, усталый, подавленный или возбужденный, — так потрясало Робера, что он долго не мог прийти в себя, не мог ничего понять. Другой. Другой кидался к ним, торопясь излить поток своего непостижимого красноречия.
Некий беспокойный валлонец, с седой шевелюрой, с кустистыми бровями, узким лбом, настойчиво вдалбливал: