Полицейский помолчал.
— Мы где-то оступились, сделали неверный шаг. Малый народ — мы влезли в драку больших… А порядок ведь всегда один: взрослые дерутся, мелюзгу из кабака вон! И вообще мелюзге нечего шляться по кабакам! К чему нам это?.. Послушаешь наших вождей: чего только не наговорят! И выглядит ведь все это правдой, если, конечно, не замечать, что чем-то, самой малостью, их правда отличается от правды. Один раз они сказали эту «почти правду», другой раз… И так все время, — а мы им верили, все свои расчеты строили на их полуправде. Страшное дело, скажу я вам…
Капитан снова задумался и надолго умолк. Сечи уже было задремал, как вдруг он заговорил снова:
— Может быть, вы даже посмеетесь надо мной, если узнаете, что я, полицейский офицер, по призванию, по душевной склонности — столяр-краснодеревщик… Конечно, я только мелочь всякую мастерю: шкатулки, тонкие инкрустации В этом роде, одним словом… В подарок друзьям. И для себя. Но я всю жизнь мечтал делать уникальную мебель. У меня много проектов… В общем, ведь у каждого свое чудачество, полагаю, вам это понятно. Я вам говорил: женился я в сорок… Так ушла вся моя жизнь: служба, а затем, чтобы забыть всю связанную с ней грязь, — работа с деревом, красным, белым или в разводах, как, например, явор… Посмотришь на иную доску — все как положено: жилки бегут, сначала рядышком, одна подле другой, а потом понемножку расходиться начинают На маленькой дощечке, какой-нибудь крышечке от шкатулки, этого расхождения и не заметишь. Но кто в дереве толк понимает, тот знает: маленькое отклонение чем дальше — все больше и больше становится, а в конце-то его — сучок… Вот так и мы в сучок уперлись… До поры до времени слова рядышком с правдой бежали, а потом… мало-помалу расходиться начали. Самую малость, неопытным глазом и не заметишь… Эх! Я в первую войну юнкером был. После демобилизации поступил на юридический, взяли меня в полицию помощником референта. Нешуточное дело по тем временам, рад был… И вдруг — сучок! Чего же я могу еще ждать? Mitgefangen — mitgehangen…[39] Там уж не станут спрашивать: кто таков, чего хотел, как впутался во все это, куда шел? Изловили вместе — вместе и на перекладине болтаться! Так-то, сударь…
Капитан опять помолчал.
— Говорят, немцы прорыв готовят. Все возможно… За эту войну у них много сумасбродных планов родилось. А я так скажу: «прорвемся» мы разве что из огня да в полымя! Возможно, кое-кому и удастся. А я, на моих-то старых, отечных ногах!.. С пистолетом? Даже если мне выдадут еще пять патронов к нему… Вот уж, право!.. Смотрите-ка! Да здесь какой-то дамский халат, еще духи не выветрились… Ну, пойдет и он в изголовье. Вы не заснули, сударь?
— Нет! — отозвался Сечи, у которого еще жужжали в ушах монотонные слова капитана, хотя смысла их он уже почти не улавливал.
— Я хотел попросить вас кое о чем. Если только не рассердитесь…
— Пожалуйста.
— Выдали нам жетоны… да вы знаете, на какой случай… Там фамилия, чин, номер части и адрес обозначены. Не хотел бы я, чтобы он в руки могильщику какому-нибудь угодил… Кто знает, что будет за человек… — Капитан нашарил в темноте руку Лайоша и вложил в нее небольшую жестянку. — Не откажетесь? — спросил он тихо. — Вы, сударь, хороший человек. Ведь взялись же выполнить просьбу бедной вдовы в такое адское время!.. Может, и мою выполните. Передадите, когда… словом, после… Вы понимаете меня?.. Жена моя, бедняжка, совсем еще молодая женщина, — запинаясь на каждом слове, продолжал капитан. — На восемнадцать лет моложе меня. К чему же ей ждать меня понапрасну? — Полицейский умолк, протяжно вздохнул. — Я все болтаю и болтаю — спать вам не даю… А вы наверняка устали. Да и я устал… Я очень устал. Ну, спокойной вам ночи!
В темной, закрытой от всего мира комнатушке Лайош крепко проспал до позднего утра. А когда проснулся, капитан уже исчез.
Улица встретила его холодным, но ясным утром. Изредка на мостовую плюхались мины. Туман уже почти рассеялся. Лайош перебрался через улицу и, инстинктивно прижимаясь к стенам домов, стал пробираться в сторону Хорватского сада. Издали посмотрел на дом, где он провел ночь. Верх его основательно пострадал от бомбы: уцелел четвертый этаж, зато не было ни третьего, ни второго Паркетный пол второго этажа, будто блин с края тарелки, свесился до самой мостовой на битумной лепешке подклейки. В другом месте над улицей, зацепившись за что-то одной ножкой, висел рояль — удивительно легко, словно невесомо. С земли было видно, что крышка у него открыта, а внутри все забито штукатуркой. И вся комната была теперь как на ладони с ее изящными обоями, картинами, подвешенными к позолоченной рейке пейзажами, натюрмортами, портретом старика и дипломом в большой раме…