Пять лет назад королева, которая как будто была очень тронута моими рассказами о бедственном положении ирландцев, обещала мне содействие, когда она станет королевой, и даже приказала мне обратиться к ней. Я просил одного друга, с которым я был тогда у нее, напомнить это приказание, так как вследствие перемены, происшедшей в отношении меня, я не решился сам обратиться письменно к ней. Так неужели же, не решаясь написать по весьма серьезным вопросам и, зная, что я в немилости у нее, я послал бы просить о каких-нибудь пустяках? Я вращаюсь при дворе с молодых лет, и потому величие короны не так действует на меня, как на многих других. Я неоднократно говорил королеве, когда она была еще принцессой, что я не столько уважаю ее за высокое положение, как за те добрые чувства, которые она высказывала».
Свифт обрушил свое озлобление против этой перемены к нему на своего старого врага Уолпола. Он написал стихотворные поэмы «Рапсодии о поэзии» и «Послание к одной даме». Здесь он высмеял затхлый придворный мирок и всесильного втирушу Уолпола.
Когда до Уолпола дошли эти едкие насмешки, он, не сомневаясь нисколько в авторстве Свифта, решил расправиться со своим опасным врагом. Но ему нужны были официальные доказательства, для. того чтобы возбудить процесс против Свифта.
Пелькингтон предал своего благодетеля, разоблачив его как автора памфлетов.
Уолпол решил арестовать Свифта, но лорд Картерет заявил, что для этого нужен отряд солдат в десять тысяч человек.
Прежде чем возбудить дело против Свифта, Уолпол стал советоваться с юристами, чтобы убедиться, есть ли в этих произведениях достаточно повода для привлечения Свифта к ответственности. К глубокому сожалению Уолпола, адвокаты не усмотрели ничего такого в поэмах, <за что Свифт мог бы быть осужден. Больше того: они предупредили Уолпола, что любой суд оправдает Свифта.
Министр отказался от своей мести, о чем Свифт не раз высказывал сожаление, т. к. этот суд по его мнению превратился бы в суд над самим Уолполом.
Теперь нам остается развернуть перед читателем самые печальные, самые черные страницы жизни Свифта.
Тридцатые годы XVIII века застают его одиноким разбитым стариком. Он пишет своим друзьям горестные письма: «Годы и болезнь разрушили меня окончательно. Я не могу ни читать, ни писать, я потерял память и способность вести разговор. Ходить и ездить — вот все, что мне осталось в удел».
Он достиг, многого из того, чего добивался в жизни: в Ирландии он пользовался таким уважением и такой любовью, что в сущности являлся неофициальным диктатором страны. Этого не скрывал и высший английский администратор Ирландии, лорд Картерет, который сказал: «Когда меня спрашивают, как я управлял Ирландией, я отвечаю, что старался нравиться доктору Свифту».
А в письме к самому Свифту он писал: «Я знаю по опыту, насколько город Дублин чувствует себя под вашим покровительством и с какой точностью он подчиняется всем приказаниям декана св. Патрика».
Несмотря на то влияние, которым пользовался Свифт, он чувствовал себя теперь глубоко несчастным. Не только болезнь, но и общее положение вещей тяжело давили на его характер и настроение. Он сделался мрачным и угрюмым. Случилось самое ужасное: он перестал верить в собственную благородную миссию защитника ирландского народа. Он чувствовал себя безумным дон Кихотом, борящимся с ветряными мельницами подлой системы Уолпола. И он не щадил себя самого и издевался в злых стихах и над собой, задумавшим спасать «страну рабов и глупцов», как он теперь прозвал Ирландию.
Со смертью Стеллы последняя привязанность ушла от него. Некоторых его друзей уже не было в живых, другие изменили ему, третьи находились далеко и он не рассчитывал их больше увидеть.
Конгрив и Арбэтнот умерли, Поп, которого он нежно любил, был тяжело болен. Возле него оставался Шеридан, почти единственный из друзей, который соглашался переносить тяжесть его характера, сделавшегося от физических и моральных страданий особенно несносным.
С годами его болезни осложнялись, припадки головокружения становились все чаще и продолжительнее, и страх, оказавшийся основательным, что он переживет свой разум, делал для него жизнь невыносимым бременем. В последние годы, когда он расставался с кем-нибудь из друзей, он обычно говорил: «Да хранит вас бог, но я желал бы, чтобы это наше свидание было последним».