Последнее слово Юрий Иванович уронил вполголоса. Он как бы понимал, что по должности ему такие реплики отпускать не полагается, но сорвалось, поскольку он человек эмоциональный, каким и должен быть настоящий газетчик. В то же время реплика должна была создать правильный настрой. На этом его роль начальника кончилась. Эстафету принял Коля. Он негромко кашлянул в большой крестьянский кулак и глуховатым, с сильным украинским «г» голосом начал ставить задачу:
– Время, значит, либеральное. Молодежь ищет что-то, непонятно что, и кидается на все новое. В том числе идеологически опасное. Как правило, идеологически опасное. Поэтому действовать надо аккуратно. Без лобовых лозунгов. Кто-то слышал про такого Кононова?
Коля обвел взглядом из-под тяжелых бровей собравшихся.
– А где он хоть жил, учился, работал? – спросила Лена по пионерам.
– Он не учился и не работал. А жил он… – Коля посмотрел в раскрытый блокнот и сказал: – Карла Либкнехта пятнадцать.
– Я знал его, – сказал я, еще не вполне трезвый идиот, потому что умный и трезвый сперва слушает, а потом решает, стоит ли ему подключаться к очередной затее начальства.
– Откуда? – Взгляд у Коли был тяжелый, как мешок картошки.
– Он жил в одной коммуналке с моим школьным товарищем.
– Ну, я вам говорю, Одесса – большая деревня! – усмехнулся Юрий Иванович. – Все знают всех.
– И что он из себя представлял? – вернул разговор в серьезное русло Коля.
– Я его видел всего несколько раз. Никогда даже не говорил с ним.
– А фамилию откуда знаешь?
– Там под звонком табличка висела: «Кононов В. В.».
Широко расставив ноги и согнувшись в поясе возле дворовой колонки, бритоголовый Кононов, в солдатских галифе и сандалиях на босу ногу, набирал в сложенные ковшом огромные ладони воду и бросал ее на мощную грудь и плечи. Мышцы перекатывались под непристойно белой кожей. Выпрямившись, он близоруко щурился, брал с колонки очки в уродливой черной оправе, надевал и, на ходу обтираясь вафельным полотенцем, шел к парадной. Пропустив его со скрипом, хлопала за ним щербатая дверь.
– Отрекаешься от порочащих связей? – ядовито поинтересовался Юрий Иванович.
– Мне не от чего отрекаться. Я его видел, но мы не были знакомы.
– А что твой приятель говорил о нем? – спросил Коля.
– Ничего существенного. Мамаша его могла сказать, мол, дегенерат снова оставил свет в туалете. Обычные коммунальные дела. Я в их отношения не вникал.
– Сейчас придется вникнуть, – сказал Коля.
– Извините, товарищи, – подала голос редакционный профорг Жанна Боровик, и голос ее задрожал от волнения, вызванного ответственностью момента. – Я согласна с Николаем Карповичем в том плане, что время либеральное, но позицию комсомольской газеты нам, слава бо, пока никто не давал указивку менять.
Она любила украшать речь украинскими словами вроде этой «указивки». Это был жаргон национальных кадров, с которого они, однако, никогда не переходили на украинский целиком, хоть он и был для них родным. Родной, да не официальный.
– Поэтому, – продолжала волноваться Жанна, – тут очень важно не удариться в лирику. А Дмитрий как раз склонен к этому. И это прекрасное качество для его очерков, а такой острый, критический материал я бы дала подготовить Саше.
Саша Плинтус был восходящей звездой отечественной журналистики. О том, что его очередной материал опубликовали «Собеседник» или «Комсомолка», говорили больше, чем собственно о материалах. Признание центральной прессы придавало его писанине такой вес, что обсуждение ее было равносильно проявлению злобной зависти.
– Ну, лирику мы отожмем, – заметил Юрий Иванович, профессиональный, в первую очередь, редактор. – Итак, Митрий Михалыч. – Это тоже был их жаргон – по отчеству и на «ты». – Я думаю, что за это дело возьмешься именно ты, и я объясню почему. Речь идет о самоубийстве. Соседи в этом случае – главный источник информации. Если придет незнакомый человек, здрасьте я из газеты, ответ будет: «Выбачайте, ничого не чулы». Поэтому нужен кто-то, кого они знают. Это – ты. И надо еще будет связаться с одним нашим товарищем из комитета. Николай Карпович даст тебе необходимые детали. Лады?
Взгляд у Плинтуса, до сих пор щипавшего свои реденькие усики, погас. Он поднялся, а за ним и остальные стали отодвигаться от стола.
Я прошел за Колей в его кабинет. Коля сел за стол, я – напротив него.
– Так я не понял, ты мне дашь телефон этого товарища или… Как я его найду?
Коля не стал торопиться с ответом. Он демонстрировал мне, что он начальник, а я – подчиненный. И, стало быть, должен ждать. Устроив руки на столе, он внимательно смотрел на меня, словно раздумывая над тем, как ответить лучше. Потом взял за края лежавший перед ним блокнот и подвинул чуть вперед. На сантиметр. А потом на полсантиметра назад. От этой претенциозности меня снова чуть-чуть стало укачивать. Он же, добившись своего, снова сложил руки вместе. Интересно, его кто-то научил этому трюку или сам придумал? Начальники, которым не хрен делать на работе, любят придумывать всякие штуки, чтобы действовать на нервы подчиненным и заодно изображать сосредоточенность и занятость. Наконец он сделал движение головой вперед, видимо, чтобы подтолкнуть к выходу долго назревавший ответ: