Юноша как-то по-детски всхлипнул.
— Все равно сожгут. Потому что я отпустил ее. Устроил побег. А она колдунья, хоть совсем и непохожа! А теперь прознают и меня сожгут. Так лучше повеситься, чем гореть. Раз и все. — Он с тоской взглянул на покачивающуюся петлю.
Неожиданно с юношей произошли разительные перемены. Плаксивое выражение лица сменилось надменной маской, полной подозрительности.
— А кто вы такие?! Почему, завидев меня, не переквадратились и не пали ниц?
— Чего ради? Кто ты такой?
— Ни фига себе! Еретики антикоммунистические! Двое!
— Это папик. — Сообщила Чёртовушка.
— Священнослужитель? — Не поверил я.
— Он самый.
— Да! И еще комсомолец. Недавно вступил. Такие перспективы открывались! А теперь… — Панкообразный священник начал было вновь сникать, но тут же воспрянул духом. — Ничего, вот сожгу вас, злостных еретиков, и меня наградят, а про то, что я помог бежать ведьме может никто и не догадается. Чего стали? Живо дрова собирать!
— Какие дрова? Зачем?
— Как зачем?! Жечь вас буду! Или лучше препроводить вас в город и на площади спалить? — Принялся вслух размышлять недавний самоубийца. — А сначала попытать? Решено! Вы арестованы! Пройдемте.
— Во! — я показал ему фигу.
Папик побледнел. Видимо, местные священнослужители ни в чем не знали отказа. Он даже растерялся. Не поверил. Наверное, решил, что ему все померещилось.
— Живо в повозку! — Повторил он приказ.
Но что мой кукиш? По сравнению с тем, что произошло дальше. В дело вступила Лялечка.
— А такое ты видел?
Готов биться об заклад, что нет. Потерявший самообладание от безобидной фиги, папик не мог видеть ничего подобного.
Чёртовушка сотворила такую комбинацию неприличных отрицательных жестов, плавно переходящих один в другой, что даже мне стало стыдно. А папик вновь рухнул в обморок.
— Ну, что, давай подвесим его? Все равно он собирался. — Предложила Лялечка. — Очухается, а желание исполнилось.
— Нет.
— Почему?
Чёртовушка искренне удивилась.
— Нехорошо это.
— Так он же сжечь нас хотел!
— Все равно, не по-людски.
— Между прочим, половина из нас совсем не люди, а даже наоборот.
— Но другая половина категорически против.
— Пожалеешь ведь потом. Знаешь какие папики вредные?
— Все может быть. Только не могу я, вот, так. Он же совсем беспомощен. И пока не сделал нам ничего плохого.
— Потом поздно будет.
Пока мы спорили, священник (если этот эпитет уместен применительно к данному чуду природы) пришел в чувства. Он резко вскочил на ноги. Глаза переполнял испуг, праведный гнев и неимоверное изумление. Он настолько был ошарашен, что ничего членораздельного выдавить из себя не смог. Только междометия. А Лялечка, подбоченившись, молча покачивала головой, смотрела на него в упор, всем своим видом показывая, что шутить не намерена.
Почти безмолвный поединок завершился полным поражением папика. Не знаю, какая мысль посетила его, возможно он осознал, что находится в лесу, один, среди неведомых доселе незнакомцев, которые не только не выказывали должного почтения и преклонения, но и имели наглость не повиноваться. Может быть фантазия нарисовала ему страшную картину возможных последствий столь опасного общения. Как бы там не было, но юный священник проявил завидную прыть: неожиданно он рванул с поляны и в считанные секунды скрылся из вида.
Почти тут же до нас донесся странный монолог, по крайней мере, с моей точки зрения. Сначала осипший голос радостно воскликнул:
— Живой! Ура!
На что папик возбужденно ответил:
— Гони со всей прыти! Потом радоваться будешь!
— А как же моя секретность?
— Не до секретности сейчас! Гони!
— Куда гнать то?
— Назад, в город. Дело государственной важности!
На первый взгляд, ничего странного в этом разговоре не было. Вот, только там, куда ретировался папик никого кроме коровы не было. Не с ней же он говорил…
Привязка к местности
— Ну, и как ты собираешься Пахана свергать, если даже вшивого папика пожалел? — Обрушилась на меня Лялечка, как только заслышался скрип повозки. — По-людски, не по-людски… Я посмотрю, как он с тобой поступит, если попадешь в его руки. Ладно, что теперь горевать. Как говорится, первый папик — комом. Не волнуйся, их тут, как собак нерезаных. Мы еще столько разноцветных скальпов поснимаем, что при нашем упоминании будут трястись от страха все бледнолицые гуроны. Ну, что, пойдем дальше?
Чёртовушка, как ни в чем не бывало, закончила свою кровожадную речь, и мы покинули поляну.
Дорога петляла вдоль чащобы, периодически ныряла в лес и извивалась между вековыми стволами, затем вновь выходила на простор и продолжалась по кромке зарослей. Где-то через час после того как нас покинул местный священнослужитель с английскими манерами (ни фига не попрощался) мы в очередной раз вышли из леса. На этот раз — окончательно.
С небольшого холма, на вершине которого мы оказались, открывалась живописная панорама. У подножия раскинулось несколько деревушек, обрамленных распаханными полями, а чуть дальше располагался город, в центре которого выделялись два превосходящих все окружающее строения. Величественный не то храм, не то замок и вдвое меньший бревенчатый терем.
Неожиданно Лялечка обрадовалась и пошла слегка пританцовывая, почти вприпрыжку.
— Ну, и почему не спрашиваешь какой это город? Как называется и далеко ли до столицы?
— Придем, узнаю. — Ответил я своей спутнице ее же словами. — Что к тебе приставать с ерундой фиговой?
— А ты спроси!
— Зачем? Все равно не скажешь.
— А, вдруг, скажу?
— Не хочу рисковать. Опять обзываться начнешь. Скажешь, что я приставучий.
— Спроси, спроси, спроси…
— Ну, ладно, что это за город?
— Это Далдоноград! — Радостно сообщила Чёртовушка.
— Очень хорошо.
— А про столицу! Далеко ли она!
— А далеко ли от этого города до столицы?
— Это и есть столица царства Далдония! — Счастливо сообщила Лялечка. — И правит там царь Далдон. Раньше их пересчитывали: Далдон Первый, Далдон Второй, Третий, а потом сбились на фиг. И теперь все цари — просто Далдоны. Далдон умер, да здравствует Далдон!
У меня сложилось впечатление, что когда я спрашивал в прошлый раз, она понятия не имела где мы с ней находимся, и куда ведет дорога. А теперь, увидев город — узнала его и поспешила со мной поделиться.
— Что скажешь, советчица? В Далдоноград идем?
— Память у тебя, Андрюшенька, бабско-куриная. Лялечкой меня зовут. А если хочешь обращаться ко мне по должности, то не забывай добавлять главная и мудрая. Понятно?
— Понятно.
— А в город конечно пойдем. А то что получается? Шли-шли, город увидели, развернулись и назад? А на том конце дороги тоже небось какой-нибудь городишко имеется. Дойдем до него и опять развернемся? Так и будем туда-сюда ходить, пока жратва не кончится. А я когда голодная, сразу — фьють, превращусь в страшнючую зверюку. И съем тебя. Хочешь?
— Нет.
Где-то наполовину я притворился, что испугался. Но только наполовину. В смысле, притворился. На вторую половину действительно было страшновато. Все-таки Чёрт, хоть и такой симпатичный.
— Тогда пошли в Далдоноград. Проверим, чем дышат Далдоны.
И мы стали спускаться с холма.
Мои попытки разузнать что-нибудь более конкретное о городе и его обитателях кроме того что я услышал, как только Лялечка узнала место нашего пребывания, не увенчались успехом. Чёртовушка под всяческими благовидными предлогами, вплоть до заявления, что она давала подписку о неразглашении, отказывалась что-либо сообщить и хранила молчание… Имеется в виду информация. А о молчании в фонетическом смысле оставалось только мечтать. Лялечка щебетала без умолку до самого Далдонограда.
Арест
До стен города нам оставалось всего ничего, каких-то метров сто-сто пятьдесят, когда распахнулись ворота и исторгли из себя отряд стражников, хорошо разбавленный папиками. Процессия выглядела внушительно. Одних коров, оседланных копьеносцами и закованных в латы, по самым скромным прикидкам, было не менее пятидесяти. Пешие воины, ощетинившиеся колющимися и режущими предметами (пики, мечи, сабли) не поддавались количественной оценке. Много. Очень. Мой глазомер не приучен прикидывать численность людской толпы. Метры, вес — пожалуйста. Думаю, уложусь в статистическую погрешность, но людские массы… И все это разукрашено огромным количеством ирокезов папиков. Но, как я понял по цветовой палитре, из города вышли только низкочастотные представители спектра священнослужителей. Тьма красных, поменьше — оранжевых, редкие — желтые, и мне показалось, что где-то в толпе мелькал и зеленый цвет. Но не стану утверждать, что это был именно ирокез. Может быть какой вояка повязал себе зеленую бандану в знак какого-нибудь протеста или потому что ему за это заплатили?