Гляжу на Размика. Мой счастливый миг остается со мной. Чего же мне больше?
Мне безумно жаль его и еще больше — себя. Я поворачиваюсь и медленно, как лунатичка, начинаю удаляться от него — прочь, к поезду.
Тут меня хватают за плечи, за шею. На миг возникает надежда: сейчас задушит. Это было бы куда умнее, чем очередное идиотское прощание. Я глотаю воздух и съеживаюсь под любимыми руками.
Размик целует меня на виду у всех, на глазах у совершающей вечерний моцион Москвы.
Гуляющие, скамейки перед домами, общение с чужими, невинные и очарованные взгляды, брошенные искоса, одобрительные свистки, улыбки незнакомцев — всего этого мне будет недоставать среди сдержанных и замкнутых эстонцев.
Я плачу беззвучно без слез. Я прощаюсь с большим городом так, как прощаются только с человеком. Размик подарил мне этот город, Размик его и отберет. Будь у меня здесь хоть тысяча друзей, но после отъезда этого армянина невыносимо станет вертеться в пестрой людской карусели, в которой все невольно задевают, касаются, напоминают, что мне больше нечего тосковать. Не по кому.
Я плачу — и не сразу соображаю, что старушка на соседней скамейке исходит бранью по моему адресу. В лице этой старушки Москва выражает свое неодобрение моему слишком уж раскованному поведению. Старушка визжит, что, мол, черные совсем обнаглели, устраивают порнографию прямо на улице
Вообще-то у русскоязычных принято помогать людям — протягивать упавшему платок, возвращать выскользнувший из руки кошелек. Но взамен они уверены в своем праве читать посторонним нотации.
— Вот видишь, — вздыхает Размик, — только в Париже не бранят тех, кто не похож на других.
Старушка складывает руки на животе и начинает новую лекцию о том, как москвичи любят китайцев, негров, японцев — всех, кроме черномазых спекулянтов. Я не могу сдержать смех, словно кто-то дергает мои губы за ниточки.
— Смейся, смейся! — злится бабуся — Позволяешь лапать себя у всех на виду…
— Мы же не виноваты, что летом такие светлые ночи и всем все видно, — парирует Размик.
— Я, тебе, девушка, скажу, — неожиданно по-матерински говорит бабка, — такой тип, который целуется на улице, в дом тебя вводить не станет. Дома у него, небось, своя, смуглая да чернокосая младенца нянчит. А ты ему только для развлечения.
Воистину пророческие слова! Я не раз повторяла их себе. И слезы, накопившиеся во мне, внезапно прорываются наружу. Я реву басом, словно пятилетняя.
И тут происходит нечто невероятное. Такое возможно только в России и среди русских.
Недавние враги, бабуся и Размик наперебой утешают меня. Попутно Размик успевает рассказать бабусе свою биографию и раз пять повторить, что завтра он навеки уедет в ужасный Париж, где у него нет ни друзей, ни близких.
Успеваю удивиться тому, что Размик хвалит Москву как родную. Ну да, он прожил здесь не меньше десятка лет, но при мне родным городом всегда называл Ереван. Чертовски хитер братец, восхищенно шмыгаю я носом. Вот точно так же мне он говорит одно, а жене другое. Дурачить людей он мастер! Да, видно я в самом деле дурочка, если даже поплакать рядом с ним для меня счастье.
Размик между тем втолковывает бабусе, как он любит меня. Услышав про любовь, я становлюсь тихой, как мышка: мне самой он никогда не говорил ничего подобного.
Любой эстонец от такой откровенности остолбенел бы. Шокирована и я. Но еще больше поражает меня то, что бабуля от этих слов добреет и посылает внучку домой за капустным пирогом. Пленительный финальный аккорд, который примирит меня с грязью, неряшливостью и хамством белокаменной. Вся моя московская жизнь полна таких нежданных и непривычных для эстонцев подарков.
Почему в Эстонии чужие люди никогда не привечают меня так? Почему я сама никого не приветила? Почему я раскрываюсь и сияю только навстречу улыбкам русских? Почему меня чарует все, что не свойственно моему народу? Грех ли это, предательство или стремление больше видеть, больше знать? Больше понимать…
А сама я способна к таким непосредственным всплескам чувств?
Среди моих знакомых эстонцев большинство настроены враждебно по отношению к Москве. Нет на свете более противного, гнусного, неуютного логова, чем этот город, набитый миллионами человеческих существ. И я не умею объяснить своим соотечественникам, почему только москвичи обволакивают меня своей нежностью. Я и себе-то как следует не умею это объяснить. Несомненно лишь одно: столица доказала мне, что пути любви неисповедимы, как и она сама.