Вместо этого я напрягаю почти всех таллиннских знакомых, у которых есть телефон. “Да, да, извините, это действительно меня, я дала ваш номер, извините, что говорят по-русски… Это из Парижа!”
Я должна добавлять “из Парижа”, потому что при звуках русской речи у моих знакомых вытягиваются лица. Я не хочу терять своих знакомых, их ничего не значащей благожелательности. И все же я их теряю. Русская речь и Париж — две крайности, нуждающиеся в разъяснении. А я не могу, не умею, не хочу… Не желаю откровенничать, не желаю просто знакомых превращать в друзей. Избегаю вопросительных, укоряющих, всепонимающих взглядов. Не нужна мне никакая обременяющая душу связь. Ни с кем, ни для чего…
И все-таки в конце концов сажусь в самолет, лечу в столь вожделенный для эстонцев Париж. И — слеза унижения катится по моей щеке… Почему я чувствую себя опозоренной и униженной? Неужели только потому, что меня не возвели в роль любимой жены, как это принято у двоеженцев — казахов и киргизов? Мне досталась характерная для Европы роль мадам Помпадур или Дамы с камелиями. Справлюсь ли я с ней — с моим-то провинциальным воспитанием? Мои ноги и грудь — вполне на уровне мировых стандартов, не хуже, чем у профессиональных манекенщиц, как уверял мой женишок Тармо. Но моя душа, мое сердце, моя способность любить — достигнут ли они уровня куртизанок мирового класса?
Французские самолеты поразительны: в них бесплатно угощают вином и даже шампанским. Жадно глотаю этот традиционный напиток эстонских праздников, чтобы избавиться от своих душевных мук, сомнений, рефлексии.
Я явно перебрала и замечаю, что многие мужчины как-то очень настойчиво улыбаются мне. Смешно! Мужчины неисправимы: пессимисты считают каждую женщину шлюхой, а оптимисты надеются, что так оно и есть. Причем даже самые разумные мужчины в дороге вдруг начинают питать фривольные надежды. Все, что хоть как-то выходит за рамки повседневности, дает им надежду на новый анекдот из жизни. А я-то уж точно выхожу за рамки. Обожают-то они только самых близких женщин. Веря при этом всем анекдотам про женщин, которые сами и сложили в поездках.
Женщина должна быть “отрадой для взора” — для взора любого мужчины, который удостоит ее этого взора. Я предпочла бы носить паранджу как прикрытие от раздевающих взглядов. Я безошибочно ловлю спиной именно такие взгляды, ощущаю их всей кожей. Я слишком хорошо улавливаю эти излучения чувств, мыслей, самой сути человека. Мне этого вовсе не хочется, но я не умею отключить свою чувствительность, как отключают телевизор. И теперь в самолете мне остается только топить эти противные клейкие взгляды в шампанском.
Для первого посещения Парижа я перестаралась с этим напитком.
Когда Размик встречает меня в аэропорту, я уже безнадежно косая. Встреча с городом мечты, таким родным и круглым… Мои глаза словно в тумане, но округлости Парижа я замечаю мгновенно. Здесь все кажется округлым. Аэпорорт “Шарль де Голль” и здание Французского радио, мимо которого мы проезжаем. Даже задницы француженок кажутся слишком уж гладенькими — даже у седых дам коротенькие кругленькие юбчонки зачастую прикрывают лишь верхнюю часть бедра.
Я внезапно попала в круглую, совершенно круглую страну — здесь все в форме шара или окружности.
В Эстонии с незапамятных времен все круглое принято скрывать. Более мешковатые одежды я видела только в Финляндии и Швеции — гигантские кофты и просторные брюки, которые словно хоронят все округлые формы. В Эстонии это можно было приписать дурному влиянию советской власти: пиджаки и кофты делали женщину похожей на наши дома-коробки, такой же угловатой.
В первый же свой парижский день я поняла, что здесь даже старушки одеваются в манере, которую моя мать всегда считала крайне легкомысленной, свидетельствующей о сомнительном образе жизни. Впрочем, с точки зрения моего родного городка, все парижское выглядит легкомысленным.
Право же, забавно, как мы в своей провинции обожали Париж, который в действительности опрокидывает все наши представления о том, что достойно обожания и что недостойно. Столица Франции горда предметами и явлениями, которые мне с детства предписывали осуждать. Пальто и шубы здесь не кладут с немецкой аккуратностью на скамью, как учила меня мать. Их беспечно роняют с плеч, нимало не заботясь о том, где им случится упасть. Удивительно, что мой аккуратный жених Тармо не сумел избавиться от провинциальной мании обожествлять Париж, хотя все существо этого человека противоречило сути французской столицы. Разумеется, Тармо аккуратно складывал, разглаживал и развешивал свои пальто, пиджаки, рубахи, шарфы, шапки — все, что попадалось под руку. Мне казалось тогда, что его аккуратизм переходит в манию.