— Никогда бы не подумала, что натура — это вы! Вы… Такой мужчина, вы можете добиться любой женщины, а вместо этого хороните себя в этом захолустье.
— Вы напрасно принимаете меня за жиголо, мадам! — огрызается Андрус.
— Что с тобой? — робко спрашиваю я.
— А ты, маленькая сводня, лучше молчи! — рявкает он в неудержимом гневе.
Возмущенная покупательница медленно поднимается со стула:
— Это неслыханно! Сами приводите меня сюда, показываете рисунки — и сами же оскорбляете. Будьте уверены, эта малярша нигде и никогда не продаст ни одной своей работы! По крайней мере, в Эстонии! Уж у меня-то хватит связей! Не надейтесь, я не прощу вам никогда!
Дама начинает усиленно дышать, и в какой-то миг мне становится боязно, что ей не хватит воздуху и она задохнется.
— Я? Я-то в чем виновата? — растерянно шепчу я. — Я же хотела продать эти листы!
— Хотели? — ядовито скалится дама. — Я никак не могу понять, чего же вы хотели. На ваших картинках даже пальцы Андруса… то есть этого мужчины… выглядят эротично, не говоря уже обо всем остальном. А эти позы?! Признаю, это искусство. Уж я-то разбираюсь. Человек на рисунках божествен, а натурщик груб, невоспитан, глуп. Вот уж точно, у спортсменов весь ум в ногах. Так истолковать мои слова! Жиголо?! Сводня?! Я бы на вашем месте и минуты не потерпела бы такого мужчину рядом с собой, немедленно бы сбежала…
— Посоветуйте лучше вашему мужу заняться спортом! — ядовито вставляет Андрус. — А эстонских жиголо вам еще предстоит воспитать! Прощу прощения, ценительница искусства!
— Ну это уж слишком, — вопит дама. — Это неслыханно! И я должна выслушивать эти оскорбления?! Да, вы со своей дурочкой подходящая пара, она рисует вас в виде Аполлона, а оценить-то не способна! Вы просто не понимаете своих возможностей. Такой необузданный мужчина нашел бы в столице достойных ценительниц. Столица отшлифовала бы вас. Деньги, поездки, успех… А здесь, в глухой провинции, вы можете только позировать. В столице могли бы всё!
На прощание дама бросает на Андруса такой долгий взгляд, что приходит мой черед глотать воздух.
От этого взгляда я словно немею и весь вечер не в силах спорить с Андрусом.
Женщина, оказывается, хотела купить не рисунки, а его самого! С ума я сошла, что ли, предлагая на продажу такие эротические работы?! Обнаженное тело моего возлюбленного! Все мои наброски, рисунки — все немедленно отдаю Андрусу. Пусть делает с ними, что хочет. Хочет — уничтожит, хочет — сохранит. Не хочу я, чтобы мои работы вели его в кровати столичных красоток!
И — стоп! Теперь я буду рисовать что угодно, но Андрусово тело — табу. Все, финиш! Какое унижение! Какой скандал!
Машинально я беру карандаш, но он не держится в руке, о кисти и говорить нечего. Впервые в жизни меня мутит от рисования, которое всегда спасало меня.
Отвращение пройдет только через несколько месяцев, но Андруса и вообще человеческое тело я уже не нарисую никогда.
Эпилог
Прошло три года.
Я жила в своем городке, вернее — существовала.
В моей жизни не осталось ничего, ради чего — как я считала — стоит жить. Ни надежд, ни мечтаний, ни воодушевления. И рисования — тоже. Правда, благодаря Андрусу я могла не заботиться о хлебе насущном — о чем он постоянно и напоминал мне. Я была одета, обута, жила в квартире с удобствами. Мне не надо было торопиться на поезд или самолет. Мне вообще больше ничего не было надо. Только подчиняться скромным распоряжениям Андруса. Он выражал их очень тактично, и я не понимала, отчего это моя жизнь именно из-за этого утекала между пальцев.
Почему я перестала рисовать?
Почему я разучилась радоваться, не ждала следующего утра? Не ждала ничего, даже смерти.
Андрус обещал помогать мне. И помог — устроил на работу. Он давно уже заводил речь о том, что я могла бы рисовать и в их конторе. Все же какой-никакой дополнительный заработок. А вдруг и покупатель найдется!
В конторе Андруса сновали взад-вперед всяческие спортсмены. Постоянно жаловались на обиды: кто-то что-то решил несправедливо, и в Испанию поехал другой. И что с того, что сам обиженный только что вернулся из Австралии? Должна же быть на свете справедливость!
В этой спортивной конторе я поняла, что речи Андруса о справедливости не были случайными. Все спортсмены только и делали, что говорили на эту тему, и в конце концов я поняла, что для каждого недовольного существовала только одна справедливость: контора и спонсоры должны были поддерживать именно его зарубежные поездки.
В первые дни своей службы я позволила себе сострить, что это не спортивный клуб, а какое-то туристическое бюро. Андрус разгневался — и с тех пор мне проще было молчать, чем выслушивать очередные оды о значении спорта для славы Эстонии и здоровья эстонского народа. По-моему, эти типы, клянчившие поездки, не имели никакого отношения к народу, а тем более — к его здоровью. Под лозунгом “Хлеба и зрелищ” олимпийцы добывали себе — вполне, впрочем, заслуженные — дома, награды и деньги. Народ хотел — и народ платил! Ни одна страна не тратила на этот цирк столько, сколько маленькая и бедная Эстония. Может, дело в том, что настоящий цирк у нас никогда не был популярен — все эти укротители медведей и канатоходцы, огнеглотатели и воздушные гимнасты…