– Был, – говорю, так спокойно, словно речь шла не о Берлине, а о Чишмах.
Я не шутил. Наш студенческий отряд всё лето тогда провёл в Германии.
– Нет, я серьёзно, – всё не верила она.
– Серьёзно был, – говорю и рассказал, по какому случаю оказался так далеко от Чишмов.
Валя шлёпнула себя ладошкой по лбу.
– Так я ж видела тебя возле Остбанхофа. И не подошла, подумала, что немец так похож на тебя. А ведь так и есть, ты вот в этом джинсовом костюме и в этих итальянских сандалиях прохаживал.
Это точно. В первые же дни пребывания в стране, которая, даже относясь к нашему соцлагерю, являлась другим миром, мы по одёжке тут же преобразились. Взять те же гладиаторские сандалии из натуральной кожи, их у нас можно было увидеть разве только в кино, да и то не в мосфильмовском. Предписываемая, единого фасона, студенческая форма в первые же дни, скомканная была заброшена мной в чемодан. И если немец, в летнюю жару одетый в шорты и короткорукавку, глядя на меня, на мой джинсовый костюм, быть может, про себя удивлялся: и чего ты, бедняжка, паришься в этой шкуре? – то нас можно было понять: те развалы ширпотреба (а джинсовый костюм был куплен мной за тридцать марок — чуть подороже, чем бесплатно) для нас были на грани фантастики.
Но не только потные лица, измождённые от хождений по магазинам, и одежда, всё больше поярче, поцветастей, выдавали нашего брата россиянина.
Помню, в одном крупном, кажется, дрезденском торговом центре, по наитию узнав соотечественницу, обратился к ней с вопросом, где расположена нужная мне секция. Предполагаю, что это была офицерская жена из упомянутого контингента. Просто так моим землячкам не выехать было из страны. А встреченный экземпляр ориентировалась на местности, как рыба в воде. Окинув меня презрительным взглядом (ходишь, мол, тут, деревня), она, тем не менее, ткнула пальцем в нужном мне направлении, не произнеся ни слова (не хватало с тобой по-русски изъясняться). Но уже через минуту я услышал её зычный голос в дальнем конце торгового зала. Показывая пальцем продавцу на полку, она громко говорила:
-Цайген, битте. (Покажите, пожалуйста).
Продавец, видно, подал ей не то, что она просила показать, и женщина распалялась в нетерпении:
– Да не то! Цайген, цайген! – указывала она, тряся пальцем. – Эх ты, немчура непонятливая!
Покупатели удивлённо оглядывались на зычный голос. Этим людям, конечно же, было непривычно.
Задолго до выезда из страны нас тщательно натаскивали. Где только и каких только инструктажей мы не выслушали! Наставлял даже идеолог из обкома партии. О чём говорить, о чём не говорить, как говорить и как не говорить, а может, лучше промолчать, прикинувшись шлангом — на любой случай, словно перфокарту вложили в нас.
Германия удивила меня радушием и откровенной доброжелательностью людей. Я почему-то и сегодня верю в былую искренность тех большущих плакатов, иногда во всю ширину какой-нибудь площади, которые начинались словами: «Во главе с Советским союзом...во главе с КПСС...» Я гордился своей страной. Считал всё увиденное само собой разумеющимся и ничуть не сомневался в нашем превосходстве. Даже когда они, наши немецкие друзья, ненавязчиво, тактично подсказывали нам о некоторых мелочах бытия. Как-то: о том, что писать на пластиковой стенке лифта — это, конечно же, здорово, это признак одарённости человека, но неплохо бы, если она, эта стенка, оставалась в первозданном виде ещё хотя бы пару месяцев (как раз срок нашего там прибывания). О том, что в мусоропровод можно бросать всё, только нежелательно вталкивать в его пасть кузов отслужившего автомобиля. И так далее, даже о вещах несколько интимных, что ли, относящихся, например, к чистоте туалетов, особенно их стен.
Кто-нибудь из соотечественников может возразить мне: а что, у нас не учат беречь лифты и мусоропроводы? Я и сам было счёл тогда за непонятную глупость, когда старший из немецкой группы словно мимоходом обмолвился о том, что после девятнадцати часов вечера нельзя громко разговаривать на улице. Оказалось, немцы рано ложатся спать и рано встают. С вечера жизнь здесь замирает. Но для охочих до поздних мероприятий — пожалуйста: впервые мне довелось тогда побывать в ночном ресторане.
Посидели мы здесь до полуночи. Пели, веселились — всё как у нас. Но стоило нам выйти на улицу, как мои друзья, всё так же, не утрачивая весёлости в лицах, словно каждый нажал на какой-то регистр в себе. До самого общежития никто даже случайно не повысил голоса или, не дай бог, не захохотал, хотя весёлая беседа не прекращалась всю дорогу. Нет, не шёпотом — нормальным голосом. Этого достаточно, чтобы не потревожить покоя людей.