Но то была ночь.
Райнхард, мой товарищ по комнате в студенческом общежитии, был огромного роста, и его «Трабант», микролитражка типа нашего «Запорожца» первого выпуска, который мы называли то консервной банкой, то еврейским броневиком, представлял обратную пропорцию комплекции владельца. Он возил меня частенько, то показать старый город, то к друзьям. То, на что я обратил внимание, оказалось характерным не только для Райнхарда.
Однажды на перекрёстке водитель стоявшего под самым светофором автомобиля замешкался при загоревшемся зелёном сигнале. Я знаю, что надо делать в таких случаях шоферам следующих за ним автомобилей, – хором сигналить, чтобы копуша не задерживал движение. Но никто в том ряду почему-то не прибегнул к тому элементарному приёму. Когда я при удобном случае спросил Райнхарда, почему он не бибикает на пешеходов, которые по неосторожности иногда, как и у нас, так и норовят, как слепые мухи, под колёса, этот немчура короткой очередью сразил меня: «Шум — нельзя!»
Те дни мне частенько вспоминаются до сих пор.
Ах, эта свадьба!
Впрочем, стоп, к чему такая патетика! Неровён час, читатель решит, что я сейчас стану браниться по поводу шумных наших застолий. Нет, ошибаешься, догадливый мой единомышленник. Я с тобой по нашу сторону баррикад, и для меня слова Мустая Карима «если пир — с заката до восхода!» чисты, как молитва правоверного. Просто давно уже в памяти моей запечатлелись рассуждения моего близкого друга.
«Я долго ходил холостяком, – рассказывал он. – До тридцати лет. Как будто боялся чего-то. А когда решился, расписались перед скромной свадебной вечеринкой мы по обоюдному согласию тихо, без цветов и лент, даже без свидетелей. За минувшие годы мы с женой неоднократно вспоминали о том. Я уверен, есть какая-то связь, не мистического свойства, а чисто психологическая, между той тихой регистрацией брака и семейными узами, уцелевшими за годы вовсе не абсолютно бесконфликтных наших отношений».
Это уже что-то не в тему, скажет читатель. То об укрощённых автомобильных сигналах немецких, то о скромном бракосочетании.
Тема та же.
Не мне одному, наверное, доводилось испытывать те ощущения, съёживаться, от режущих слух звуков, которые вдруг безжалостно врезались в улицу, по которой проезжал свадебный кортеж в составе десятка, в лентах и шарах, отечественных «лайб». Что за нужда? Сигнал нашего жигулёнка — кто его изобрёл таким язвительным? – должно быть, самый сигналистый в мире. Это далеко не трель колокольчика под дугой свадебной тройки. Как выразился упоминавшийся выше мой друг на этот счёт, я бы того первого, кто придумал подменять традиционную тройку этой тольяттинской визжалкой, расстрелял бы, тухлыми яйцами. Та визжалка как раз подошла бы в другом случае.
Как-то вычитал в газете: за год число расторгнутых браков в нашем городке составило восемьдесят процентов от зарегистрированных. Вот где визжать бы тем кортежам! Вот где можно бы понять, простить, а точнее, приветствовать, пронзительное звуковое сопровождение обряда. Обряда расторжения скороспелого брака.
Но при сегодняшнем многообразии автолюбительского парка есть и другие сигналы — значительно приятнее. Хотя...
С этой мелодии для нас, ещё мальчишек, начинался Поль Мориа. Она была обожаема нами. Когда, много лет спустя, я услышал её, воспроизводимую автомобильным сигналом, то удивился, а точнее, восхитился, эстетическим вкусам автопромовцев (увы, не наших). А сегодня, да простит меня маэстро, эта мелодия стала для меня ненавистной.
Ложусь я спать, по моим меркам, не шибко рано — часу во втором ночи. И каждую ночь повторяется одно и то же: лишь начинаю впадать в забытьё — словно ушат холодной воды выльют на меня — под окнами раздаются звуки этой мелодии. Кто-то, не выходя из кабины, таким образом приглашает подругу на свидание. Серенада, в её азиатской интерпретации.
Нарушенный сон не скоро увлечёт вновь в свои объятия. Так что, чуток позже, меня приучастят ещё, помимо музыкальной, то ли к театральной, то ли к языковой культуре.
– Серёга! – заголосит вдруг в темноте, как в джунглях Уругвая, кто-то.
На самом верхнем балконе расположенной напротив девятиэтажки хлопнет дверь; свесившись через перила, Серега отзовётся так же зычно:
– Чё ты там?
– Кантуй сюда. Такой прикол расскажу, – орёт тот, что под моим окном.
– Да не-е, у меня родаки дома, – словно бы несколько угасает тот, что на девятом этаже. – Я в осадок ушёл.
И завяжется на этой дистанции продолжительная беседа, к тому же с постоянной, после каждой реплики, ещё более зычноголосой вставкой: «Не понял, чё ты сказал». И послышится, вдобавок, в темноте ещё знакомое журчанье. Но это, правда, уже негромко, и даже действует убаюкивающе.