Не всякий атеист — коммунист, но любой коммунист — атеист. Так было. Только вот жизнь перечеркнула всё. Впрочем, то, что многие коммунисты переродились, – неудивительно. Хамелеон — явление природное. Удав лежит на ветке платана, и не отличишь его от толстого сучка.
Как поминальное, запела молодёжь вослед отошедшей в мир иной коммунистической идее:
Запылила дорога степная,
Чёрный гроб на носилках несут.
Лысый поп пот с лица утирает,
А монашки ему подпевают:
Он ушел, слава тебе, господи!
Крутой поворот, центробежные силы на вираже явили в жизнь один из основных законов рыночной экономики: выживает сильный.
Новый поворот, и мотор ревёт!
Исполнителю этой песенки Ельцин, чьи предки выкорчевали царскую семью и корчевали сколько могли священнослужителей, чуть поздней вручил медальку. На полусогнутых, облачившись в непривычный лапсердак с лацканом, на который можно приколоть любой знак, ковылял тот для получения наградки. А ему: «Молодец! Предвосхитил перемены!»
Но разруха-то уже ввергла в бедствие миллионы людей, отвыкших от жестоких правил игры. Рядом зацвело благополучие немногих — сильных. Большинство же, кто знал про голод только понаслышке, из рассказов дедов, испытали его на себе. Но церковь, закалённая в условиях не принявшего её коммунистического тоталитаризма, оказалась в числе сильных. И начали на фоне разрухи и хаоса в стране расти купола храмов, минаретов мечетей, как грибы после благодатного дождя. В центре многострадальной России, как птица феникс, стал возрождаться Храм Христа Спасителя – словно иллюстрация к обычной нашей картине: строим, разрушаем, опять строим и опять начинай сначала. Как движение той слепой лошади при старой мельнице, без устали, уж и не погоняемая, бредущей вокруг столба, с которым вращается по-над беднягой, как колесо истории, жёрнов. В строительство этого пресловутого храма, как в прорву, потекли миллиарды рублей, будь то спонсорских или обретённых иным путём, но всё равно народных денег, на которые призреть бы миллионы обездоленных людей.
Многие храмы и самый главный, тот, что Спасителю, – красота неописуемая. Потомки когда-нибудь будут им любоваться, как любовались мы в бытность, имея кусок хлеба на столе, Василием Блаженным, памятниками Петербурга, забыв при этом, что закладывалась вся эта красота, как водится в нашей стране, на крови, поте, на костях тысяч людей, которых сгоняли на строительство самодержцы, сгоняли при вековечной, традиционно обычной разрухе, голоде.
С одной стороны, если посмотреть на восставшее из изгнания прошлое, есть аргумент, словно оправдывающий это, мягко говоря, ретро: весь цивилизованный мир — при религиях. Но, во-первых, цивилизованный мир никогда не отвергал этот величайший институт общественной организации. Во всём мире и сегодня ещё встречаются короли, шахи, принцы и принцессы, о которых наше советское поколение знало только из старинных сказок. Но только мы нашего монарха, отрёкшегося по принуждению, надеявшегося на милость тогдашних новых русских, на заре века хладнокровно, во имя новой эры, новой веры, жестоко убив, даже не похоронили, а сбросили в шахту в глухомани. И сегодня вдруг начали откапывать его косточки и делить промеж собой в надежде обрести славу. А у англичан королева здравствует и по сю пору, практически уже не играя никакой роли в управлении государством. Это просто символ, добрая память о старине. Жива и неприкосновенна в цивилизованном мире религия; так, американский президент приносит присягу на Библии. Но Библия и религия там, я уверен, для большинства — антиквариат, почитаемый, ценимый, символизирующий приверженность добру, жизни в её бесконечном развитии. Главным божеством там издавна стал десятилетиями бранимый нами жёлтый дьявол — капитал, оказалось, не только денежный, но и нравственный, принёсший, вопреки прогнозам наших бормотологов при власти, расцвет и благообилие. Мы же ни при христианстве, ни при КПСС и на пушечный выстрел не приблизились к тому уровню.
Моё поколение, поверившее в новое божество, пришедшее на смену сказочному, придуманному столетия назад, поверившее в КПСС, а потом ставшее свидетелем потрясений, напрочь перечеркнувших своё, выпестованное, – потерянное поколение. Но не о том боль.
У меня растёт сын. Под моим крылом, при моей религии. Внял ли он моим проповедям, заветам, – покажет время. Сегодня он, как и большинство его сверстников, и умён и бесшабашен, и предприимчив и безалаберен. Одно у него явно без И. Он недоуменно смотрит на экран телевизора, когда, например, местная студия транслирует живописные картинки про аборт, а потом являет пред зрителями человека в чалме, служителя Аллаха, выспрашивая у того совет: не противоречит ли канонам религии умерщвление жизни во чреве матери? Ещё в детстве, при детском сознании, едва прихвативши время крутых перемен, он словно что-то почувствовал. Рано стал изучать историю Родины. Вступает в споры с учителями. Ему глубоко безразлична религия, та, что от попов. Уважение к ней я ему прививаю, как и учу, не смотреть с завистью вослед другу, уехавшему в Америку. Как и большинство сверстников, он знает: наука давно уже перешла границы, за которыми пребывал, правя миром, Всевышний, и доказала — нет уже его, бедолаги, там; он вымер, завещав свои обязанности приемнику своему — Совести. Вот что пусть восстанет хотя бы в наших детях.