Но как давно это было! Сколько лет прошло с тех пор, как медведь убил своего последнего моржа и потом несколько дней пиршествовал? И всего тогда было у медведя в достатке: и сладкого жира, и сочной нежной шкуры, и теплого ливера, и мяса. Правда, то мясо он ел уже немного привередничая, без чавканья и бархатистого утробного урчания…
Нет, теперь просто следовать за льдами, не зная, где и когда тебе повезет с добычей, израненному медведю было едва ли возможно. С грязно-желтой шерстью на боках, жалкий, неухоженный, он еще несколько дней назад поменял свой маршрут и теперь направлялся к острову, где ему когда-то давным-давно повезло пережить голодное лето и дожить до осени — времени, когда спасительный лед вновь покрывает океан, а любопытная нерпа лезет в лунку подышать воздухом свободы.
Тогда медведь, вместе с семьей прибывший на этот остров в погоне за уходящей зимой, только-только расстался с матерью и сестрой. Вернее, однажды утром мать не позволила ему, уже полуторагодовалому, следовать за собой и увела сестру куда-то вглубь острова. И он, прежде не знавший печали, всегда имевший возможность напиться материнского молока, теперь же отправленный собственной матерью на вольные хлеба, еще толком не умеющий охотиться, растерянный, неуверенный в собственных силах, побрел куда глаза глядят в поисках хоть какой-то поживы, обходя территории неприветливых и даже опасных для него взрослых медведей. Хорошо еще по пути ему тогда подвернулась небольшая тюлениха, беспечно развалившаяся на льдине, скрасть которую ему ничего не стоило: шлепнул ее лапой по загривку — и готово. Однако для дециметрового слоя жира под шкурой тюленихи было, конечно же, мало. А без него как додержаться до осени, как пережить безнадежное лето?!
И вот однажды после короткого сна он, ничего толком не знающий о жизни, еще не сумевший за нее зацепиться, но уже отчаявшийся добыть себе хоть какое-то пропитание, почуял сладковато-приторный запах смерти, принесенный ему легким ветерком. Да, только чья-то смерть могла теперь сохранить ему жизнь. И он побрел на запах смерти, нанизывая на него, как на ниточку, все свое существо.
Это был мертвый кит, выброшенный морем на песчаную косу, — гора жира и мяса, стянутая черной атласной шкурой, кое-где лопнувшей и обнажившей среди белоснежных костей лиловые закрома плоти. Сразу несколько сердитых, изголодавшихся сородичей медведя поедали эту гору, стараясь, однако, не мешать друг другу.
Медведь вежливо сел на гальку неподалеку от кита, мучаясь от голода и желания, но не позволяя себе с оскорбительной для взрослых медведей поспешностью броситься на дармовое угощенье. Никто из жующих, однако, не проявлял к нему интереса или агрессии, даже не смотрел в его сторону. Кажется, никто из них не считал, что еще один рот тут будет лишним. И бочком-бочком медведь подобрался к киту, стараясь выглядеть скромным и незаметным. Для начала медведь обглодал кем-то не доеденный кусок и, не получив в ответ на это ни косого взгляда, ни грозного окрика, жадно припал к киту, сладострастно слился с разлагающейся тучной плотью. Когда же пришел в себя, понял, что находится внутри кита, в душных его закромах. Медведь был уже не в силах рвать кита зубами и глотать куски. Его ликующая утроба была набита под завязку и сама грозила вот-вот лопнуть от такого изобилия. Сородичи лениво чавкали где-то поблизости, вздыхали, ворчали, охали. Голод неминуемо отступал, а осень со спасительными льдами была уже на подходе к этим местам. Так что можно было, ни о чем не думая и даже не сходя с этого места, ждать осени, лениво и без всякого желания глодая мертвечину.