— А скажите, Сергей Захарович, — говорит Софьюшка, — может ли истинный художник работать по заказу?
Ну вот, ничего умнее не нашла. Лампион только плечами пожимает.
— Надо ли мне напоминать вам, скажем, о Бахе или Моцарте, Рембрандте или Серове. Вы ведь и Пушкина, наверное, помните: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать». Так что, простите, не понял.
— Отчего же не поняли? — не соглашается Софьюшка. — Все вы прекрасно поняли, почтенный мистификатор, — (ну это она уже слишком, Лампион шуточек над собой не выносит). — Но где в заказе грань, отделяющая ремесло от проституции?
— Грань? — удивился Лампион (сейчас он ей поддаст). — А разве проституция не ремесло? Древнейшая профессия, так сказать.
— Но не у нас же! — кричит Софьюшка.
— А у нас, вы полагаете, люди иначе устроены?
— Несомненно, — твердо говорит Софьюшка, — сформировался новый тип. Об этом на всех углах говорят, книжки пишут.
— А что значит «новый»? — спокойно придавливает ее Лампион. — Опять-таки апеллирую к вам как к учителю. Может ли быть на земле что-нибудь принципиально новое? Я имею в виду человека, конечно. Разве не было прежде праведников и страстотерпцев, альтруистов и ригористов? Да вспомните вы хотя бы русский раскол, тысячи последователей старой веры жгли себя на собственноручно приготовленных кострах, а точнее — прямо в избах, банях, не щадя ни жен, ни маленьких детей.
— Так это и сейчас буддийские монахи себя жгут во Вьетнаме или Камбодже, — сказала Софьюшка. — И что это доказывает?
— А именно то, что я и говорю: мир стар, и придумать в нем что-то принципиально новое невозможно. И в вашем вопросе ответ тоже лежит на поверхности: если художник талантлив, он сумеет преодолеть рамки заказа, или приспособить их к собственному замыслу, или каким-то другим образом оплодотворить бюрократическую идею и создать шедевр. Если же нет, то выйдет ремесленное произведение, но оно у него и без заказа таким бы получилось, если таланта нет. Ясно, кажется?
Ух ты, какой искусствовед в штатском!
— А как же творческий поиск, — не унималась тем не менее Софьюшка, — свобода и прочее?
— А это сколько хотите, — спокойно позволил Лампион. — Ищите да обрящете — так, да? Разве мало их, свободных художников, было во все времена? Вспомните Рембо или Хлебникова, Теодора Руссо или Бородина, постаравшись, мы назовем имен тридцать-сорок, хотя было таких личностей — пруд пруди, то есть тех, кто не вставал в очередь у государственного окошечка, не надеялся на вспомоществование.
— Но ведь так, — стремительно перепрыгивает а другое русло Софьюшка, — мы все что угодно оправдать можем: любой зажим творчества, любую полицейщину…
— Конечно, — усмехаясь, соглашается с ней Лампион, — можем, если они, упомянутые вами бяки, нас об этом попросят. А они этого делать не будут. И знаете почему? Да потому что они в нашей защите не нуждаются. Они спокойно существуют как внутренне отлаженные машины и будут существовать, пока не натолкнутся на какое-нибудь несокрушимое внешнее препятствие. А внутренний баланс, имеющийся во всяком более или менее совершенном государстве…
Что и требовалось. Нина любила рассуждения Лампиона. Как будто странно, да? Душой она была с несущейся, завихряющейся мыслью Софьюшки, а соглашалась в таких вот словесных поединках (впрочем, поединках ли, если он без особого труда одерживал верх?) всегда с Лампионом. Вероятно потому, что цель ее собственных устремлений была совсем не та, что у Софьюшки, потому что для ликующего и неудержимого натиска, прорыва и победы нужна была еще и лампионовская уверенность в том, что все эти институты стоят правильно и непоколебимо и нужно только уметь ими пользоваться, а если начнешь их расшатывать и, чего доброго, тронешь с места, то не будет тебе никогда кабинетика с полированной стенкой и хрустальной пепельницей на приставном столике. А это — отсутствие того, другого, пятого и даже десятого — будет означать полный крах жизненных планов, который Нина, конечно, допустить не может. Поэтому пусть умница Лампион говорит побольше, слушать его полезно.
— Да, — ворчала с досадой Софьюшка, залезая на свои камни, — спелись. Хорошо спелись. Но неужели ты, Нина, с такими взглядами собираешься вступать в жизнь? И тебе ничего не стыдно? И великая литература тебя ничему не научила?
Ты литературу оставь, ворона фиолетовая! И нечего на людей бросаться, если потерпела очередное фиаско.