Потом Зюссенгут, взяв с Вандерера обещание молчать, рассказал ему историю Гизы. Ее родители были бедными и корыстолюбивыми людьми. Однажды некая, по-видимому, светская дама сообщила им, что Гизой сильно заинтересовано одно высокопоставленное лицо, видевшее ее в мастерской художника. Пошли переговоры, о которых молодая девушка не должна была ничего знать. Родителям пообещали значительную сумму в том случае, если Гиза согласится на предлагаемые условия. Ей предстояло воплотить в жизнь фантазию этого господина, пожелавшего видеть себя восточным ханом, чьи прихоти в постели беспрекословно выполнит послушная наложница. За три часа подобного удовольствия господин был готов щедро одарить семью Гизы. Это была форменная продажа. Гизе было назначено прийти в бывшую мастерскую в Амалиенштрассе. Прежде Гиза служила моделью только для изображения головы, и никакие уговоры не могли заставить ее позировать обнаженной для написания тела. Но чрезвычайно любезные и матерински нежные увещевания знатной дамы рассеяли наконец ее сомнения. Мастерская находилась рядом с квартирой Зюс-сенгута. Зюссенгут, по обыкновению, спал после обеда, как вдруг его разбудили страшные глухие вопли. Едва успел он одеться, как мимо его окна пробежала молодая девушка, обнаженная, обезумевшая, с поднятыми кверху руками и запрокинутой назад головой.
Он узнал ее; она давно служила для него предметом восторга. Зюссенгут бросился за ней. Дальнейшее Вандереру известно. Гиза долго не могла ничего рассказать; одно лишь воспоминание о случившемся вызывало у нее истерику. Судебное следствие было, разумеется, приостановлено, и дело постарались замять. «Я-то знаю, кто был этот высокопоставленный господин, но многие причины заставляют меня молчать», — добавил рассказчик.
Подобострастное хихиканье спугнуло мысли Вандерера. В гостиную вошел герцог с сестрами Ренаты.
Девушки семенили около него, припрыгивая, как робкие куры. Герцог остановился перед портретом Гизы и вдруг неожиданно нервно засунул руки в карманы; потом повернулся к столу с фотографиями и стал в волнении перебирать их.
3
Герцог вел Ренату к столу. Идя рядом с ним, девушка слышала, как во дворе бушует буря, и невольно сильнее оперлась на руку жениха. Но завывание ветра не казалось ей от этого менее зловещим.
— Что это за модель, Рената, — обратился к ней за обедом герцог, — которою ты выбрала для своего эскиза пастелью?
— Хороша, не правда ли? — ответила Рената вопросом.
— Слишком… восточная красавица, я полагаю. — Герцог неискренне засмеялся. — Но я хотел спросить, каким образом ты нашла ее?
— А ты разве знаешь ее? Недавно с ней произошло нечто ужасное.
— Она сама рассказывала тебе об этом?
— Сама? Нет. Она вовсе не болтлива. Мне рассказывала о ней одна художница.
— Ах вот как! — Герцог помолчал несколько секунд, потом продолжил:
— Я был бы тебе очень благодарен, Рената, если бы ты отказалась от этой модели. По некоторым причинам мне это не нравится.
Рената с удивлением посмотрела на жениха. Слова его имели ясный смысл. Не была ли это первая из цепей, о которых распространялся Зюссенгут, когда говорил: «Какие чудные возможности отдаете вы за жалкие материальные блага! До сих пор вы шли. Теперь вас будут тащить или подгонять. До сих пор вы говорили, когда вам того хотелось. Теперь вам придется все чаще молчать, и вместо речей у вас будут вырываться вздохи. Я знаю трагедию женщин. Это мученицы этикета».
Впервые девушка почувствовала справедливость этих слов и вздохнула.
— Следующим летом мы поедем в Ишль, — услышала Рената монотонный голос матери. — Ишль — это очень красивое место.
Рената сказала герцогу, что одобряет его решение отпраздновать свадьбу в самом тесном семейном кругу и на первое время поселиться в уединенном замке в Грефлинге. Вдали от города новая жизнь будет создаваться в полной гармонии. Чужие взгляды и речи оскверняют такую интимную вещь, как брак, мечтательно говорила Рената. Герцог молчал. Ее слова заставили его задуматься. Если он и любил Ренату, то только до тех пор, пока девушка не начинала думать. Ее близость опьяняла его. Загадочный взгляд, изменчивость настроения, часто непонятная молчаливость, суровая сдержанность, прелестная смесь женственности и детской наивности — все это имело для него неотразимое обаяние. Он с невольной нежностью склонился к ней. С присущим ей выражением легкой грусти на лице, с трогательной мольбой в больших глазах, она даже в минуты шаловливой веселости, казалось, нуждалась в утешении.
Вандерер, сидевший напротив Ренаты и наполовину закрытый букетом роз, не отрываясь, смотрел на ее бледные руки. Фрейлейн Йенсен сказала ему, что через две недели, когда Фукс возвратится из Италии, состоится свадьба.
4
Ужин окончился.
У камина в соседней комнате был уютный уголок, отделенный пальмой и китайской ширмой. Там стоял Вандерер, когда к нему подошла Рената. Она с тревогой посмотрела на Анзельма, беспокоясь, что этот вечер мог испортить ему настроение. Потом улыбнулась, опустив глаза. И снова Вандерер был охвачен глубоким чувством. Ему казалось, что он только для того и жил, чтобы теперь эта девушка вот так стояла перед ним в своем горьком недоумении, со своей печальной улыбкой.
— Чем, собственно, вы наполняете свою жизнь? — спросила Рената, рассеянно играя веером.
Вандерер сделал гримасу.
— Я ничего не делаю, а теперь менее чем когда-либо. Мое единственное занятие — ходить каждый день после обеда в картинную галерею, где я и остаюсь, пока не стемнеет.
— Я хотела бы вас кое о чем попросить, — торопливо сказала Рената. — Только не сердитесь на меня.
Ей хотелось знать историю Гизы.
Вандерер побледнел. Он мог бы сказать, что ему ничего не известно; но какое-то смутное чувство заставило его рассказать все, что он узнал от Зюссенгута.
Когда он окончил, Рената продолжала неподвижно сидеть, мрачно глядя в огонь камина.
— Я не понимаю этого, не понимаю жалкой охоты исключительно за телом, — произнес Вандерер после некоторого молчания. — Не знаю, я этого не испытал, но мне кажется, что если бы я любил женщину, то малейшее проявление ее внимания было бы мне так же дорого, как и ее поцелуй.
— Вы говорите, что никогда еще не испытывали этого? — тихо сказала молодая девушка, не отрывая глаз от огня.
Вандерер чуть заметно нагнулся вперед и покачал головой.
— Никогда. — Теперь он тоже смотрел на огонь. — Я, как и вы, ищу.
Рената вздрогнула, словно от внезапного холода.
— Пойдемте в зал, — сказала она, поднимаясь. «Какая у нее нежная и белая кожа», — думал Вандерер, идя сзади и любуясь обнаженными плечами девушки.
Графиня играла Шопена, опус 37. Но это было похоже на что угодно, кроме Шопена. Потом Адель Терке спела романс: «Я слышал журчанье ручья». Ее голос был острым, как битое стекло.