Выбрать главу

Но философствовать все сложнее, потому что копчик все же начинает побаливать с непривычки. И хотя от восторга захватывает дух, я понимаю, что для первого раза хватит, иначе я доберусь до сестры только ползком.

— Лерка ждет! — кричу я Власу. — Давай поворачивать.

Он охотно кивает, наверное, у него тоже что-то уже отказывает в организме. Выскочившая из подворотни девушка испуганно пятится, завидев нас, и Влас хохочет:

— Не бойтесь, мадемуазель! Мы не похитим вас, хотя перед вами разбойник из банды Маттиса и прародительница всех атаманш.

— Так ты напугаешь ее еще больше, — предупреждаю я.

Но девушка уже растворилась в темноте, и отыскать ее невозможно. Да и зачем? Чтобы рассеять ее иллюзию о том, как она проскочила сквозь временную дыру и попала на средневековую улицу, где на нее тотчас напали злодеи и пытались изнасиловать? Пусть хотя бы помечтает о том, что кто-то возжелал ее настолько, что готов был упустить своего коня…

— Спасибо, — произношу я так ласково, как только могу, когда Влас принимает меня с лошади.

— Тебе хоть понравилось? — спрашивает он с надеждой.

— А то! Будет что рассказать…

Я вовремя прикусываю язык, ведь обычно добавляют «внукам». Но у меня не будет внуков, это я знаю наверняка. Потому что прежде них все-таки должны появиться дети… А я не люблю детей.

* * *

У моей сестры лицо сказочной феи: ни одной острой черты, все мягкое и округлое, текучее. По отдельности не замечается, какой у нее нос, подбородок, брови. Они плавно сливаются в одно светлое и улыбчивое, будто лишенное тени, что Лера охотно дарит каждому из нас — поворачивается за столом то к одному, то к другому. В янтарном взгляде — заинтересованность, и я знаю, что это непритворно. Она увлечена жизнью не меньше моего, только я-то скорее наблюдатель и потому сохраняю некоторую отстраненность, которая, как мне кажется, способствует непредвзятости. Я не выказываю симпатии никому, Лера — всем.

«Ей бы психотерапевтом стать, — думаю с запозданием лет в пятнадцать. — Она из тех, кому хочется исповедаться».

Влас тоже спросил, впервые увидев мою сестру:

— Она не врачом работает?

— Урологом, — поддела я. — Хочешь записаться к ней на прием? Я устрою без очереди.

— Вот этим ты меня и держишь, стервочка, — удрученно заметил он. — Тебе абсолютно наплевать на то, когда и как я исчезну из твоей жизни. И исчезну ли вообще.

— Не разыгрывайте сцену, сударь. Вы и сами готовы улизнуть в любой момент… Колхоз — дело добровольное.

…Сейчас он в лицах расписывает, как прошел сегодняшний прогон и попутно достоинства моей инсценировки этой сказки, чтобы я размякла и увезла его сегодня к себе. Немногочисленные гости, которые кроме нас представлены моим братом с женой и тремя дочерьми, и мысли не допускают, что может сложиться иначе. Но сам-то Влас знает, что я вполне могу подвезти его и высадить. Искать же другую, звонить кому-то будет поздновато, когда мы вернемся в Москву из Лериного стародачного места.

А в его теле сейчас (как после любого удачного выступления) бурлит энергия, требующая выхода. Он даже за столом не может просто есть, как остальные, забывает об этом, потому что для него и один человек — уже публика. И актерство в нем так и прет наружу, лезет изо всех щелей, как подоспевшее тесто, заставляет его говорить без умолку, размахивать руками, забрасывать всех улыбками. У него потрясающая улыбка… И любоваться им — одно удовольствие. Но лучше делать это со стороны, не подпуская близко.

Между нами и артистами должно сохраняться расстояние, потому что обычный человек пропадет, шагнув в их реальность. Это мир страстей на один вечер, пока не дали занавес… И страсти эти ядовиты для тех, кто не приучен вводить их в организм малыми дозами. Вы погибнете, только пригубив любви актера, а он начнет готовиться к следующему спектаклю.

Жена моего брата Лиза слушает Власа, раскрыв рот. Она из тех, о ком так и хочется сказать «простенькая». Носит девичьи ситцевые сарафанчики, хотя после трех родов уже на колоду похожа, до сих пор коску заплетает… И глазки такие ясные, пустые, как мыльные пузырики голубоватого оттенка. Лиза так и видится мне за самоваром, увешанным баранками. Выпятив губки и отставив коротенький мизинчик, дует на чай, перелитый в блюдце, и звучно отхлебывает…

От того, как Антон смотрит на свою жену и то и дело касается ее без всякого повода — то пухлого плеча, то локтя в ямочках, — меня уже начинает подташнивать. Все так приторно в их отношениях, все так картинно, лубок да и только: румяные, ублаженные друг другом родители, только выбравшиеся из койки, купчишки этакие, и, как горошины из стручка, похожие на отца дочки — ни малейших подозрений.