Ионеско порозовел от удовольствия и скромно ответил, что рад иметь таких русских читателей. Он оставался не более часа. Я думаю, что у него было весьма смутное представление об этом русском поклоннике. Разумеется, ему было известно имя Амальрика, но я не уверен, что он читал его политический трактат "Просуществует ли СССР до 1984 года?", и не сомневаюсь, что пьесы Андрея, в те времена не переведенные на французский язык, ему были неизвестны. Но я видел, что личность Амальрика его очаровала (вне дифирамбов и славословий, которыми было трудно сразить или поразить Ионеско). Впоследствии мне несколько раз случалось встречаться с этим прославленным драматургом в его квартире на Монпарнасе; он не забыл встречу с Амальриком и всякий раз расспрашивал о нем, вращая темные зрачки своих меланхолических глаз: "EtcommentvamonsieurAmalrik? Je garde un tres bon souvenir de notre rencontre... С'est etonnant, rarement j'ai eu l'occasion de voir un homme... comment dirais-je?.. si libre!"1
Я думаю, что Ионеско с большой точностью почувствовал то, что часто ускользало от современников: Амальрик принадлежал к ограниченному числу счастливцев, которые непредсказуемо родились свободными в государстве, одном из самых зловеще рабских во всей всемирной истории. Это прирожденное чувство свободы, а отнюдь не политический расчет на всемирный скандал или неуемная жажда славы, подтолкнули его к сочинительству книги, заглавие которой в 1969 году могло показаться незакамуфлированным самоубийством. Те, кому была известна эта книга (я прочитал ее лишь во Франции в 1975 году), были потрясены, что автор был приговорен "всего лишь к трем годам лагерей строгого режима на Колыме!" В 1973 году магаданский суд продлил заключение еще на три года, и потребовались протесты 247 членов Пен-клуба и знаменитое письмо А. Д. Сахарова о "вопиющей несправедливости", чтобы заключение было заменено ссылкой в Магадан.2 Но история преступного советского прошлого до такой степени проникла в поры сознания советских людей, в том числе и жертв этого государства-вампира, что осуждение "всего на три года строгого режима" казалось почти непонятным и подозрительным даром власти!..
Это врожденное чувство свободы в сочетании с пылким и независимым характером имело и оборотную сторону: если бы Амальрик поселился во Франции, стране своих предков, он без сомнения стал бы тем, кого французы снисходительно называют gaffeur.3 Несколько дней спустя после знакомства с Ионеско, Амальрик посетил "Русскую мысль" и был приглашен на чаепитие к Зинаиде Шаховской. Едва мы уселись в кресла гостиной, как Амальрик обратился к З. А. с веселой фразой, лишенной агрессивного или недовольного оттенка: "Почему РМ так редко обо мне пишет?" Шаховская, которая нашла Амальрика симпатичным, несколько опешила, но свойственное ей чувство юмора легко вывело ее из неловкой ситуации: "Разве редко? Посмотрите последние номера, там две ваши фотографии. А моя фотография - главного редактора! всего одна". Амальрик не унимался: "А кстати, Зинаида Алексеевна, я думаю, что Вам пора на пенсию. Нужно превратить Русскую мысль в оппозиционную политическую газету. У вас она - как бы сказать Вам? - слишком напоминает дворянский листок". Вот так, безо всяких обиняков. И это было сказано с детской и дерзкой улыбкой. Мы с Шаховской расхохотались. "Непременно, Андрей Алексеевич, непременно. Я вас извещу о моем решении". В этот вечер Амальрик охотно жаловался на русскую эмигрантскую печать, которая, по его словам, "со скрипом" публикует его статьи, возмущался отказом "Континента" напечатать его стихи и комически воздевая руки, рассказывал о сотруднице этого журнала, заявившей: "Стихи Амальрика - только через мой труп!"
- Это какой-то сосуд зависти! - негодовал он.
На следующий день я уехал в Кельн, с тем, чтобы провести там неделю, и вскоре получил короткую записку от Шаховской, которая, между прочим, с большим добродушием писала об Амальрике: "Jeletrouvevraimenttressympathique, malgre sonairparfoisbourruetinsolent, etsesexcesverbaux. Au fond, il est totalement depourvu de ce que les Francais appellent la "grossierete d'esprit" et les Russes "хамство".4 Вернувшись в Париж, я узнал, что несколько дней Амальрик провел в одинокой демонстрации перед Елисейским дворцом, предпринятой им в защиту советских политических заключенных, и единственным человеком, который оказал ему поддержку, был журналист "Русской мысли" В. Рыбаков. В тот же вечер в последних новостях я увидел по телевидению Амальрика, - несколько рослых и учтивых полицейских бережно помещали его в полицейский фургон. Утром Амальрик снова появился в "Русской мысли", огорчался, что никто из третьей эмиграции не пришел поддержать его протест. С. Милорадович пригласил Амальрика и меня в ресторан "DelPapo", где Андрей с увлечением рассказывал о прозе своей жены Гюзель, которая напечатала повествование о своем детстве. Он прочитал несколько глав моего романа "Странная история", который я ему вручил накануне: "Хорошо написано, но слишком много Достоевского... А кстати, вы читали мои пьесы?" "Некоторые читал". - "И что же?" - "Остроумно, но слишком много Ионеско". Амальрик рассмеялся. После обеда у него была встреча с Максимовым, которому он собирался предложить одну из своих недавних статей. Через несколько дней он должен был вернуться в Голландию, где основался в самом начале своей эмиграции.