— Нет, зайду-таки в аптеку. Пусть что-нибудь сделают! — он помолчал, пожимая руку Ильи, потом добавил тихо — Не люблю я слов, Илья.
Голый шар в груди стал резче. Илья задавил шарф на груди, надвинул шапку, прячась от невыносимого стыда. На минуту ему показалось, что он не меньше других виноват в крови Романа:
— Сколько проклятий высыпят на нас, за кем шли доверчивые люди!
Роман пожал плечами, махнул рукой, ушел, проворчав:
— Да не это же главное!
Илья посмотрел ему вслед, споткнулся едва двигающимися ногами на ровном снегу — точно выставившем холодные камни из самой глубины мостовой, пошел не оглядываясь, дергая плечами от озноба и холода, от неудержимого желания кричать и плакать.
В тот же день, поздно вечером и в лондонских кабачках, прятавших у раскаленных каминов прохожих от промозглого тумана улиц; и в кафе «Мажестик» на бульваре Монпарнасс в Париже не оставалось уже ни одного человека, у кого из кармана не торчал бы экстренный выпуск любимой газеты.
Мсье Сороцкий сидел за любимым столиком, смотрел в окно, поджидая сходившихся русских, перечитывал корреспонденцию в «Юманите».
— Сказать, что манифестация 9 января была мирной — недостаточно. В ней было что то наивное, душевное, религиозное и в ней невольно видишь характерное и глубокое проявление русского народного духа. Нельзя представить себе, с каким доверием большая часть рабочих присоединялась к кортежам, которые в воскресение направлялись со всех концов к Зимнему Дворцу. Мирное поведение толпы подтверждается со всех сторон, представителями всех партий…
Мсье Сороцкий прикрыл веки усталых глаз большим и указательным пальцами, оперся на них и застыл неподвижно. Маленький консьерж впустил троих русских, провел их к столику Сороцкого, принял шляпы и трости, сказал:
— Мсье… Я также читал сегодня, как там в России один русский сказал солдатам: «Стреляйте, если не стыдно!» Он распахнул полы своего пальто — тогда раздался залп, и он упал под пулями русских солдат. Тогда я думал о своем деде, он упал под нулями так же там. у ворот церкви Сен-Жермен-де-Пре… Но, мсье, разве я не с гордостью ношу его имя и повторяю о нем всегда?
Русские пожали руку маленькому консьержу.
— В России началась революция, — прибавил он, — поверьте мне, господа, что мы все рады этому!
Маленький консьерж отошел. Сороцкий улыбнулся. Высокий огромный мужчина, русский с ног до головы, посмотрел вслед консьержу, обвел глазами весь вал, тонувший в свете, дыму и людском говоре, сказал потрясая руками по-русски:
— О, французы! О французские буржуа! Понимаете вы — в России революция! Понимаете ли вы это, толстобрюхие, самодовольные парижские мясники! О, вы этого не поймете, ибо вы заплыли жиром, как ваши говяжьи туши! О, великий дед маленького консьержа! Пусть твой прах лежит покойно! Мы сделаем свое дело!
Хозяин гостиницы в черном фраке прислушивался недолго, он пробрался между столиками, по которым взволнованными пальцами постукивали негодующие посетители и их дамы, сказал на ухо два слова неистовому оратору.
Он замолчал, перевел кое-как сказанное, ответил просто:
— Ага, ну и черт с вами! Товарищи, пойдемте укладывать чемоданы!
Маленький консьерж отворил двери, ему жали руку все по очереди, он улыбался, сияя влажными глазами и расшитой ливреей.
На улице было светло, моросил холодный дождь. Тогда все четверо невольно подумали о том, что в России шел снег, вероятно густыми серыми хлопьями, снег покрывал кровь на улицах, сонные патрули утаптывали дороги.
В России действительно шел снег, но уже ничто не могло вытравить с каменных улиц яда пролитой крови.