Варя тихонько взяла его руку:
— Молчи! Может быть не посмеют, ведь это же действительно, как крестный ход. Смотри!
Тысячеголовая толпа, выливавшаяся волнами из переулка на холодную мостовую Каменноостровского проспекта, в самом деле двигалась с медлительностью и торжественностью крестного хода. Конные городовые, мелькая впереди черными султанами, расчищали дорогу для шествия, гнали извозчиков, отстраняли прохожих. Вокруг Романа были напряженные, спокойно торжественные лица; многие незнакомые заговаривали друг с другом с необычной простотой и задушевностью, понимали же друг друга с полуслова — так были общи мысли и настроения.
— Разве он может не выйти!
— Выйдет! Предупредили заранее через министров!
— Как же! Гапон письменно от имени всех рабочих поручился за неприкосновенность его личности…
Роман слушал, пожимая плечами, сказал коротко.
— А войска для чего выставлены?
Лысый старичок, не отстававший от него, следивший за ним, сказал нравоучительно:
— Войска выставлены, чтобы безобразий не было! Мало ли тут снует охотников красные флаги выкинуть! Знаем мы!
Старичок погрозил:
— Народ не допустит этого! Народу красные флаги не нужны — у него царь защита и прибежище!
Варя потихоньку уводила Романа из недружелюбно настраивавшейся к нему толпы вперед. У Александровского парка толпа стала тревожно замедлять ход — вся площадь перед Троицким мостом была занята солдатами. Роман с Варею выступили вперед, Варя смотрела на серые фигуры, мертво выстроенные у моста, думала о том, что они должны бы были освободить путь, если хотели пропустить толпу. Но солдаты не двигались; тогда передние ряды остановились, совещаясь; от солдатских же серых шинелей оторвалась светлая, офицерская, и офицер с красными щеками, с очень черными нафабренными усиками, побежал навстречу.
Толпа стала. Хрустящий снег под ногами застыл, всем нужно было слышать, что скажет офицер. Роман поднялся на цыпочках, но разобрать слов нельзя было, видел же он только, как от толпы отделился председательствовавший на собрании рабочий и с ним еще двое. По толпе пронеслось:
— Депутаты пошли!
— Депутаты, чтоб пропустили!
— Сейчас пропустят! Не могут не пустить!
Серая тревога легчайшей тенью одела толпу, одна над другою вытягивались головы, чтобы видеть. Тогда многие видели, как депутаты стали на колени, выворотили карманы, показывая, что у них нет оружия, подали белый лист бумаги с петицией, председатель же развернул белый платок и махал им. Офицер подошел ближе, вырвал из рук прошение и пошел быстро в сторону, точно давая дорогу. Делегаты пошли за ним, но передние ряды уже двинулись, снег зажурчал под тысячью ног, Варя вздохнула свободно. Лысый старичок, нагнавший Романа, сказал удовлетворенно:
— Видали? Войска свое дело знают! Раз порядок, так они пропустили! Тут не красные флаги, тут народ к своему государю, да… к государю — народ!
Роман, не слушая, потянул к себе Варю. Поверх чьих то высоких плеч он видел отчетливо, как по неслышной команде солдаты вскинули ружья, штыки змеиными жалами вытянулись навстречу толпе.
— Что такое? Что?
Роман не успел ответить, и лысый старичок не кончил своей речи. Острия штыков утонули в белых облачках дыма; слова, крики, хруст снега исчезли в оглушительном треске, как будто кто разом разбил миллионы стекол, взорвал весь лед на Неве, вскинул к небу самый чугунный мост.
Передние ряды шарахнулись в стороны, обнажая толпу. Варя крикнула, не прячась:
— Да холостыми же, холостыми, не бойтесь! Лежавшие в снегу не поднимались. Роману стало
страшно. Оглушительный треск заглушил ропот толпы. Варя видела белые облачки над неровными рядами штыков, но сейчас же все это исчезло за чужими плечами, и у нее на лице остался горячий след, точно от удара стальным хлыстом. Она зашаталась и упала на руки Романа.
3. Свободу не просят
Илья Сороцкий никогда не был в Париже, в кафе «Мажестик» на бульваре Монпарнасе, но он постоянно переписывался с братом и знал о нем не меньше, чем о самом себе. Теперь, стоя у подъезда в толпе, он видел море голов, выливавшихся из помещения на улицу, видел иконы, портреты царя, плещущиеся в воздухе хоругви и думал о том, что никакими словами нельзя написать в Париж о том, что в действительности есть.
В клочьях разорванных туч опять сверкало холодное петербургское солнце; Илья стоял без шапки, прислонившись к стене; в ногах, в самых суставах была какая-то умилительная слабость.
Высокая худая женщина с суровым лицом, просветленным улыбкой, как хмурое небо нечаянным солнцем, поставила перед выстраивавшимися рядами сына, перекрестила его, дала ему в руки икону, сказала: