От этих мыслей у Лики сладко сжималось внутри.
На открытой террасе горели огоньки свечей. Густо дымил мангал, мясной сок шипел на углях, а между пластиковых столов стояли коробки с вином. Выпускники, словно броуновские частицы, пребывали в беспорядочном движении, то и дело разрывая тишину громкими взрывами смеха и криками:
— За нас, за одиннадцатый «А»!
— Одиннадцатому «Б» ура!
— Ура! Ура! Ура!
Отмахиваясь от красных возбужденных лиц, Лика нетерпеливо искала его. На нее налетел кто-то из параллельного класса и отпрянул с глупой улыбкой:
— О, какие люди! Давай чокнемся!
— Гоголева не видел? — спросила она напрямик.
— Кого? А, Гришку… Так он не поехал.
— Как не поехал? — Лика едва расслышала собственный голос.
— Ну, не поехал, не захотел… — Он наклонился совсем близко, заглядывая ей в лицо. — Да ты не расстраивайся! Еще увидитесь!
Но Лика, спрятав лицо в ладонях, вся сотрясалась от беззвучных рыданий.
— Да ладно, че ты? — гудело у нее над ухом. — Ну, не реви… Хочешь водки? Там ребята наливают. Я щас, я мигом!..
Когда Шустрик нашел ее на пляже, она уже не плакала, только вздрагивала время от времени, то ли всхлипывая, то ли икая. В молчании он опустился рядом на холодный песок и взял у нее из рук полупустой стаканчик.
Мир вокруг был раскрашен серым: серо-синее небо стекало за пепельный горизонт, волны цвета маренго с шелестом накатывали на рыхлый коричнево-серый берег. Лишь два ярких пятна выделялись отчетливо — желтый круг луны в пелене облаков и оранжевый светляк костра на другом конце пляжа, у темной размытой границы леса. Зыбкие тени танцевали вокруг огня, то сгущаясь, то пропадая, и откуда-то издалека сиплый голос тянул с надрывом, разбиваясь о воду:
— Ура-а-а… бухло-о-о-о….
— Жизнь кончена, — произнесла Лика, глядя перед собой.
— Да брось, — ответил Шустрик.
— Моя жизнь кончена, — упрямо повторила она и добавила: — Я не знаю, что теперь делать…
— Хватит водяру хлестать, вот что.
— Я так ждала… так надеялась, а он даже не приехал… Ему на меня плевать!
— И ты наплюй, — посоветовал Шустрик.
— Не могу… Я не знаю, как жить дальше. Я так его любила, а он… Я думала… хоть немножко ему нравлюсь… — Лика зажмурилась, и по ее щеке скатилась одинокая слеза. — Хоть чуть-чуть, а он… даже не приехал.
— И хорошо, что не приехал, а то бы я ему морду расквасил, — мрачно заявил Шустрик.
— П-почему? — всхлипнула Лика.
— По кочану! Не любит он тебя — ему же хуже! Долболоб твой Гоголев, вот кто!
У Лики вдруг поплыло лицо, и губы, задрожав, раскисли, как у ребенка.
— Неправда, он не такой… Он хороший… Это я дура… Я толстая… некрасивая… и ничего не умею… Мне уже почти семнадцать, а я даже ни разу не целовалась… по-настоящему… И этого не будет, никогда… Кому я нужна? — Она часто задышала и умолкла, безнадежно прикрыв глаза.
От жалости и нежности к ней у Шустрика заболело в груди. Он взял ее безвольно лежащую руку и быстро и звонко поцеловал облепленную песком ладонь.
— Ты мне нужна. И всегда будешь. А если я тебе не нужен, не бойся, переживу. Ты вообще можешь об этом забыть. Просто если надо, позовешь. Я всегда буду рядом.
Солнце выплыло из-за облака, и все вновь стало ярким и до рези отчетливым.
Шустрик примостился на краю скамейки и раскачивался взад-вперед. Лика искоса поглядывала на него, в растерянности кусая губы.
— Слушай, — спросила она наконец, — это правда, что ты вчера сказал?
— Чего сказал? — откликнулся он. Как показалось Лике, слишком уж равнодушно.
— Ну, что я… в общем… — Она сглотнула и еле выдавила: — Что я тебе нужна?
Он упрямо дернул головой:
— Я когда-нибудь тебе врал?
От нагретой скамейки струилось тепло. Толстые голуби с курлыканьем бегали по пыли, раздували блестящие переливчатые зобы.
Лика и Шустрик, не отрываясь, глядели на них, безмолвно и с надеждой чего-то друг от друга ожидая…