Тревожили его и письма от Елены. И последний приезд, и ее разговоры. Тяжело было слушать все эти мудрствования из уст молодой девушки.
Отец Иларион перебирал пальцами по скатерти, думая, где он дал маху. Все ли что должен, все ли что мог, вложил в душу своих дочерей? Да и в души своих прихожан. Этих совершенно искренних русских людей. Живущих простой жизнью. Людей, которых он совершенно искренне любил и в горе, и в радости. Любил, отпевая солдат в окопах и крестя младенцев в деревянной сельской церковке. Причащая на избитом пулями бруствере и исповедуя в тишине, где огонек лампады дрожит перед иконой Богородицы. Слышат ли они его? Каждый раз выходя на проповедь он внимательно вглядывался в лица прихожан. Слышат, понимают ли? Достаточно ли он убедителен? Так он и уснул в кресле. Ворочаясь и покашливая во сне.
За стеной Глаша лежала в своей постели и прислушиваясь к тому, как отец ворочается в своей комнате, а мать то и дело встает его проведать.
Ей вдруг вспомнилось как они плыли по Волге из Астрахани в Нижний Новгород. Лето выдалось теплым, и отец почти все время сидел в кресле на самом носу пузатого пароходика.
Они с Леной бегали с борта на борт смотреть как огромные колеса с шипением и грохотом вспенивают воду и за ними тянется радуга.
Потом Глаша прибежала на переднюю палубу и уселась к отцу на колени.
– Папа, а зачем в мире вода и жидкая, и лед, и в облаках?
– Нам вода нужна чтобы жить, – ответил отец, щурясь из-под соломенной шляпы.
Он никогда не давал коротких или простых ответов, он всегда старался получить еще вопросов.
– Нет, – сказала Глаша принимая игру. – Зачем вода нужна такая разная?
– Чтобы мы, глядя на воду помнили о Божьей любви,
– Это как же?
– Ну смотри, милая, – отец покрепче обнял дочку и надел на нее свою шляпу. Вот лежит лед, а погреет его солнышко он оживает и бежит ручьем. Погреет солнышко еще и вода паром к небу поднимется. Соберется в облако, а потом прольется на мир дождем. И оживет трава и грибы, и ягоды.
– А мы?
– А как же, – усмехнулся отец. – Так и мы. Погреет нас Господь, мы оживем. С Богом поднимемся и оживим мир своими трудами во славу его.
– А если не оживим? – задумалась девочка.
– Как же это, не оживим? – возразил отец. – Обязательно оживим. От света Божьего мы как семя прорастаем. И к небу тянемся и других за собой поднимает.
– Это как?
– А как дождь поливает поле, чтобы зерно взошло. Так и мы добрым словом и делом должны пробуждать к росту своих ближних.
– А как быть, если вода в болото стечет? – спросил невысокий молодой человек сидящий рябом и слушавший разговор священника с дочерью.
– Знаете так бывает, соберется вода в яме под кустами и начнет там тухнуть. Одна грязь и зловоние, – молодой человек продолжил, не дожидаясь ответа. – Как тогда подняться? Так и останется одна грязь.
– А вы, любезнейший, кусты-то раздвиньте, солнце воду из грязи и изымет, – совершенно невозмутимо ответил отец, улыбаясь нежданному собеседнику.
– Эх батюшка, – отмахнулся собеседник. – Как над человеком такие кусты раздвинуть?
– Так это любезнейший совсем просто. На то нам и даны разум, любовь, покаяние, прощение, и жизнь вечная. Как у воды.
– Нет! – ответил собеседник, и погладил подлокотник своего кресла. – Все это философия. Нет ничего этого. Если уж попал в грязь, то, видно, все конец. Какая уж там Божья любовь… Один страх, и бессмысленность, и смерть.
– Нет, любезнейший, – решительно, но совершенно спокойно ответил отец Иларион. – Для Бога все живы. Он ведь для нас и ад разрушил, и воскресение установил. Так все устроил, чтобы ни одно зерно не пропало. Так что вы не унывайте.
– Да что уж мне? До меня вашему Богу точно никакого дела нет. И семя это ваше просто красивый образ. Все высохло.
– А вы, все равно попробуйте, – отец Иларион встал, по-отечески похлопал молодого человека по плечу, и взял Глашу за руку. – Не унывайте. Вижу у вас пока тяжело на душе. Но это пройдет. Бог и вас всегда согреет, как солнце воду. И нет никакого страха. Бог есть любовь. А любовь никогда не перестает. И семя Божье оно не иссыхает. Не имеет оно такого свойства. Это уж я вам с полным ручательством говорю, вы только дайте ему света.
Глаша не знала, почему именно тот разговор ее отца с незнакомым человеком на пароходе, так врезался в ее память. Отец всегда говорил пространно и образно обращаясь к жене, к дочерям и вообще ко всем. Но почему-то именно этот воспоминание осталось у нее особенно четко. В ту ночь, когда отец ворочался и кашлял за стеной. Именно эти слова.