Под взглядом «иуды»
«25 августа.
Бессонная ночь, потом заря, потом утро, потом уборная, потом надзиратель с чаем. Я лихорадочно ожидаю «Правду». Обыкновенно ее приносят вместе с обедом…»
«Правду» не принесли.
— Сегодня ничего не передавали, — бурчит надзиратель на вопрошающий взгляд Любови Ефимовны.
«Они не хотят, чтобы я знала. Значит, ночью Бориса Викторовича…
Я не схожу с койки весь день. Ежеминутно приоткрывается «глазок». Я слышу в коридоре шепот, шаги…
Вечером кто-то входит:
— Идите за мной.
Без мысли, как автомат, я иду вслед за кем-то.
Отворяется дверь, и предо мной стоит Борис Викторович…»
Итак, ее приводят в камеру Савинкова. Еще один дар лубянских богов — «тому, кто должен умереть, не отказывают ни в чем»… Они одни. Но не наедине — из «иуды», дверного глазка, на них уставлен глаз надзирателя!
«В моих первых словах нет смысла:
— Вы живы?
— ?
— Вас не судили вчера?
— Нет. Только допрашивали.
— Я слышала два выстрела ночью, и утром мне не принесли «Правду». Я подумала…
— Выстрелы были довольно далеко. Я их тоже слышал. Что же касается газеты, то она по понедельникам не выходит.
Мы одни, но я не смею говорить. Разоблачения парижской «Русской газеты» о приемах Чека еще свежи в моей памяти. А что, если автоматический аппарат будет записывать наш разговор?
— Басни, — говорит Борис Викторович.
Мы говорим о девяти днях, которые только что пережили, — об аресте, об Андрее Павловиче, обо всем:
— Вы знаете, я рад вас видеть, но…
— Но что?
— Пилляр мне обещал дать свидание с вами наедине перед расстрелом.
Радость видеть Бориса Викторовича исчезает. Я молчу.
— А Александр Аркадьевич?.. Ведь он ничего не знает… Когда вас судят?
— Позавчера Тарновский (Сосновский. — В. Ш.), очень молодой человек с большими голубыми глазами, кстати сказать, прекрасно воспитанный, вручил мне обвинительное заключение.
— И?
— Обвинительное заключение требует моей казни не один, а десять раз.
Молчание. Потом Борис Викторович говорит:
— Знаете ли вы что-нибудь о Сергее? У меня не хватило духу спросить про него Пилляра. Мне так же страшно было бы узнать, что он нас предал, как то, что он расстрелян.
— Это он написал письмо. И он на свободе.
Борис Викторович только что говорил о своей смерти, как будто речь шла о постороннем человеке. Но это известие о Сергее потрясает его.
— Я все предвидел. Я не предвидел одного — что организация, которая была моей последней надеждой, существовала только в воображении чекистов и что Сергей мог нас предать.
(Любовь Ефимовна говорит об освобождении полковника Сергея Павловского со слов Пилляра. На самом деле Павловского в это время уже не было в живых. По официальным данным, он был убит при попытке к бегству в июле 1924 года, но скорее всего просто «ликвидирован», когда надобность в нем отпала. — В. Ш.)
Борис Викторович ходит по камере:
— Вы не понимаете… Когда восемнадцать лет назад я ждал, как сегодня, смерти, в царской тюрьме, я был спокоен. Я чувствовал, что вся Россия со мной. Если я мог бежать из Севастопольской крепости, то единственно потому, что простые люди, солдаты, мне помогли… Горский, бывший начальник Минской Чека, дал мне прочитать показания наших агентов в Белоруссии. Сожженные деревни, расстрелянные крестьяне, звезды, вырезанные на теле у коммунистов… Это превосходит все, что можно вообразить… И подумайте. Ведь до сих пор отряды, прикрывающиеся моим именем, действуют в белорусских лесах!
Борис Викторович не столько разговаривает со мной, сколько думает вслух.
— Еще в 1923 году я отдал себе отчет в поражении не только белых, но и зеленых. Это отразилось на «Коне Вороном». Но Андрей Павлович и Фомичев приехали из Москвы. Они рассказывали о «новых» людях, которые ведут борьбу против коммунистов. Я знал, что монархисты побеждены, что кадеты побеждены, что социалисты-революционеры побеждены и что мы побеждены тоже. Но как я мог прекратить борьбу, зная, что в самой России, не за границей, а в России русские люди, демократы, продолжают бороться и что они надеются на меня, — на мою помощь и руководство?.. А в Минске мне в одну минуту стало ясно, что вся эта организация не что иное, как умная ложь, ловушка, расставленная чекистами для меня! «Новые» люди не борются против коммунистов. Они с ними. Даже Сергей…
26 августа. Я спрашиваю:
— Нет никакой надежды?
Борис Викторович улыбается:
— Мне сорок пять лет. Какое имеет значение, десять лет больше или меньше?..
Он говорит о людях, встреченных нами, о чекистах.
— Они имеют вид честных и фанатически убежденных людей. И ведь каждый из них не раз рисковал своей жизнью… Пилляр… он из помещичьей семьи, и у него два брата убиты красными в начале террора. (Пилляр происходил из рода прибалтийских немецких баронов, настоящая его фамилия — Пилляр фон Пилау. — В. Ш.) Когда поляки взяли его в плен во время польской войны, он выстрелил себе в сердце и не умер только случайно… Пузицкий… он бывший офицер. В Октябре он встал на сторону коммунистов и сражался вместе с ними на баррикадах… Гудин… он сын врача и с шестнадцати лет в боях, — сначала в Москве, потом против Деникина и Врангеля… В таком же роде и остальные… Они плохо одеты, жалованье получают маленькое и работают по двенадцать часов в сутки. Вместо отдыха, в воскресенье, они уезжают в деревню для пропаганды. А эмиграция представляет их себе как злодеев, купающихся в золоте и крови, как уголовных преступников!..
Начальники? Жизнь Дзержинского и Менжинского достаточно известна. Они старые революционеры и при царе были в каторге, в тюрьме, в ссылке. Я их видел вчера. Менжинского я знаю по Петрограду. Мы вместе учились в университете. Он умный человек. Что же касается Дзержинского, он сделал на меня впечатление большой силы…»
Поразительно, что Савинков успел уже столько узнать о чекистах! Откуда? Стало быть, встречались не раз и беседовали «по душам»… И они ему нравятся! Да и он им, судя по всему, чем-то импонирует. Чем? Бесстрашием? Умом? Размахом? Что их сближает? Не в том ли дело, что и он, и они, если задуматься, — при всех различиях — люди одной породы? И он, и они — революционеры, и он, и они — террористы, причем террористы талантливые, по призванию, и профессиональные, то есть умеющие и привыкшие убивать, жертвовать и своей, и чужой жизнью, относящиеся к человеку как к материалу — потребному для осуществления умозрительных идей. Хотя и сражались под разными флагами! Профессия подбирает людей — в ЧК — ОГПУ попадали, в основном, одержимые жаждой тайной власти и неразборчивые в средствах.
В письме из тюрьмы к своему парижскому знакомому, доктору Пасманику, Савинков признается: «Вы знаете, я видел всех «вождей» и всех «великих людей». Ну, так я Вам прямо скажу, а Вы думайте, что хотите. Если бы мне пришлось выбирать между бормотальщиками слева и справа и теми людьми, которых я встретил здесь, то есть чекистами… то я бы выбрал чекистов. Я думал встретить палачей и уголовных преступников (опять эмигрантская психология), а встретил убежденных и честных революционеров, тех, к которым я привык с моих юных лет…»
И чекисты чуяли в нем своего. Один из большевистских вожаков — Григорий Зиновьев — напишет позднее: «Между судьями и подсудимым разыгралась притча о блудном сыне… Не оттого ли, что его революционной душе всегда были ближе эти враги?.. Вот почему, может быть, никогда не был так искренен этот авантюрист, ненавидевший лучшей, революционной частью своей души своих давальцев и союзников, как здесь, перед этим народным судом. «Военнопленный» оказался, в сущности, взятым в плен своими от чужих. Тюрьма оказалась освобождением…»