Немного спустя откликнулся женский голос:
— Это дед-караульщик. Озоруют ребята, видно, кто-то из них в сад забрался.
Генка так и присел на том месте, где застали голоса. Исхлестанные ветками руки и грудь горели, на большом пальце ноги кровоточила ссадина, но мальчишка не решался шевельнуться, чтобы не выдать себя. Он узнал голос тетки Насти. Увидит его, сразу поймет, почему кричал и стрелял дед Сосонкин, и тогда навечно опозорится он перед нею.
Согнувшись в комок, мальчишка ждал.
— Мы не бог весть как молоды, Ната, пора быть рассудительными, — немного спустя сказал тот же мужчина, и Генка узнал голос Артемкиного отца. — Можно упрекать меня, что все так сложилось, но разве в этом дело? Не так просто исправить сделанное, наново жить не начнешь… Вот ты говоришь — семья. Какая у меня семья, один Артемка. Я тоже думал найти покой, отдых, семью, но… Да что там говорить!.. Вздорная, недалекая женщина, она и Артемку любит по-своему, знает, что не могу отдать его, да и никогда не отдам…
— Как это нехорошо! Зачем ты так говоришь? — сказала тетка Настя.
— Зачем? Мне нечего скрывать от тебя, что есть — то есть, — ответил Николай Устинович. — Пойми и ты, мне вовсе не легко.
«Нашли место, не понесло их дальше», — огорченно подумал Генка. Появившиеся откуда-то комары с насмешливым свистом вились над ним, он осторожно отмахивался, чтобы не зашуметь, не выдать себя. Голоса раздавались так близко, что казалось, до говоривших можно дотянуться рукой, если бы не загораживали кусты. Приподнявшись и вытянув шею, мальчишка попытался заглянуть через тальник, но под ногой звонко хрустнул сучок, и он всем телом испуганно припал к земле.
С обострившимся слухом и зрением, стараясь не шелохнуть и веткой, Генка отполз к дороге. Здесь уже ничто не угрожало ему. Он оделся, переложил яблоки за пазуху и принял свой обычный облик задорного, но ни в чем не повинного мальчишки, который просто так, ради собственного удовольствия, прогулочным шагом возвращается с реки. А в душе он ликовал: ну кто из ребят сумел бы так ловко ускользнуть от стольких опасностей! Его торжество намного поблекло бы, знай он, что ни тетка Настя, ни Артемкин отец не обратили бы на него внимания, если бы мальчишка и попался им на глаза, — им было не до Гении.
В это утро Червенцов пригласил Анастасию Петровну вместе походить по тем местам, где они бродили двадцать лет назад. Ему представлялось, что память все сохранила в нерушимом виде, — покажи сейчас любое дерево, у которого они тогда стояли, он сразу узнает его. Но память подвела; он ничего не узнавал, все изменилось, а деревья сильно вымахали ввысь и загустели. С усмешкой над наивной верой в свою память он сказал об этом Анастасии Петровне, добавив, что, видимо, лишь их дружба не поддалась переменам.
— Нет, Коля, старого не воротишь, — возразила она, отклоняя шутливость в разговоре.
— Что ты хочешь сказать? Ты не можешь простить моего поступка? — Николай Устинович пристально взглянул на нее. — Все еще в обиде?
— Ах, простить! — поспешно отозвалась она. — К чему все это — «простить, не простить». Я просто забыла, будто сон все прошло. Ну, да что об этом говорить, мертвых с погоста не возвращают.
— Но не могла же ты в самом деле забыть, — сказал Николай Устинович. — Я помню, словно вчера это случилось…
Они сидели над крутым откосам, внизу волны с чмоканьем обсасывали камыши, по гущине тальника тек тихий и мягкий шорох.
— Разве захочешь помнить обиду! — Анастасия Петровна строго посмотрела ему в глаза. — Да и какой характер надо иметь, чтобы все помнить… Ты-то подумай, каково мне тогда пришлось. Каждое твое письмо, как весточку светлую, ждала, не было счастья большего, как они, твои письма, только и жила ими. Принесет почтальон письмо, а у меня радость, будто окна в доме растворили, праздник наступил. Я при себе их носила, душу грели они. А потом сразу как ножом отрезало… Что только в голову не приходило, о чем только не подумала тогда!
— Я понимаю свою вину, — опустив голову, проговорил Николай Устинович.
— А что с этого! — протестующе воскликнула она. — Ты все о своей вине говоришь, как будто каешься. Погулял, наговорил ласковых слов — и в сторону. А у меня все мысли о тебе: как ты там, что с тобой, жив ли. Бросила бы все и к тебе помчалась, как на крыльях… Днем еще так-сяк, закрутишься и обо всем забудешь. А ночью! Господи, каждая ночь как тюрьма. Я ведь думала, и ты, как Алеша, погиб. У меня молоко от горя пропало, а мне не до Надюшки, все равно, думаю, ни мне, ни ей жизни не будет. Она и родилась-то сироткой. Кому мы с ней нужны!
— Тебе ответили из полка, что я в госпитале, — примирительно сказал Николай Устинович.