— По-моему, ты прежде не здесь жила, — сказал он. — Или, может быть, я просто забыл.
— Нет, не забыли, не здесь, — ответила она.
— И ты одна живешь?
— Одна. Мама померла восемь лет назад.
— А Надя?
— Надежда замужем. — Она снова мельком взглянула на мальчика.
— Она уехала?
— Нет, она за нашего, сельского, вышла.
Артемка скромно сидел в углу дивана, переводя взгляд с отца на женщину, с недоумением слушал их бессвязный, неинтересный разговор. Кто она такая, эта тетка Настя или Ната, как называет ее отец? Чья она родия — отца или матери? Дома он никогда не слышал о ней. Почему отец говорит с этой тетей так, будто не знает, о чем еще надо спросить, или боится что-то услышать, расспрашивает о какой-то Наде, о которой он, Артемка, тоже никогда не слышал. Все это показалось ему странным и непонятным.
Непрочная ниточка разговора оборвалась.
— Что же я сижу, — вдруг поднялась Анастасия Петровна. — Гости приехали, а я… Вы же с дорога, и мальчик, видно, устал, кушать хочет.
— Ты не торопись, — поднялся и Николай Устинович. — Артемка, принеси, дружок, коричневый чемодан.
Когда мальчик вышел, Николай Устинович повернулся к Анастасии Петровне.
— Что же мы как чужие встретились, Ната, — укоризненно сказал он.
Она быстро и удивленно взглянула на него, хотела что-то сказать, но губы ее беспомощно дрогнули.
— Что ты, Ната! — Он схватил ее руку, чувствуя своей ладонью, как дрожат у нее пальцы. — Ты недовольна, что я приехал? Да?
— Я и сама не знаю, — потерянным голосом сказала она и глубоко, по-детски прерывисто вздохнула. — Так сразу, ты хотя бы известил меня.
Он смутился и отвел глаза.
— Ты понимаешь, все получилось неожиданно. Собрался на юг, захватил сына посмотреть море и уже в дороге надумал заехать к тебе. Знаешь, Ната, вспомнилось все прежнее, и так потянуло сюда…
— Подожди, не надо. — Она вырвала у него руку.
Анастасия Петровна через его плечо глянула в окно. За плетнем она увидела машину и в ее открытой дверце согнутую фигурку Артемки, — двигая лопатками, он вытаскивал большой чемодан. Поодаль за ним внимательно следили мальчишки. У калитки соседнего дома зазевалась на неожиданное происшествие старуха.
— Я ехал, и боялся: вдруг прогонишь меня, — доверительно сказал Николай Устинович.
— С какой это стати! — поспешно воскликнула она.
— Только подумать, сколько лет мы не виделись! Прошла вся жизнь, и твоя и моя, и так незаметно, будто вчерашний день, промелькнул — и все.
Он снова требовательно взял ее руку и слегка пожал шершавую ладонь.
— И рука твоя прежняя, будто вчера держал ее…
— Ох, нет, Коля, — торопливо отозвалась она. — От прежнего ничего не осталась, и не ищи лучше. Нелегко прошли те двадцать лет, оглядываться не хочется, да и поймешь ли ты. Сколько думок я передумала, сколько слез в одиночку выплакала, жизнь свою проклинала, — никто этого не видел, никто не знает. Да что теперь вспоминать, что жаловаться, прошлого все равно не воротишь.
Он ждал этого упрека и все же почувствовал, как в нем ворохнулась пронизывающая сердце жалость.
— Знаю, виноват перед тобой, безмерно виноват, — вдруг изменившимся голосам сказал он, испытывая острый стыд. — Я все-таки верил, что ты простишь. Но…
— Не говори ничего, — устало проговорила она. — Да и сын твой идет… Пусти руку.
2
К вечеру о приезде Николая Устиновича узнали многие в Рябой Ольхе, и те, кто еще помнил молодого летчика Червенцова, который квартировал когда-то в селе, пришли к Анастасии Петровне посмотреть, каким он стал, послушать, о чем расскажет.
Первым пришел Аверьян Харитонов, крепкий, бодрый старик с лимонно-желтой лысиной во весь череп. Он за руку поздоровался с Червенцовым и Артемкой, поздравил с приездом и уселся на табурете у открытого окна, почти негнущимися черными пальцами свернул толстую папиросу из махорки и задымил, гулко, как в бочку, прокашливаясь. Анастасия Петровна выглянула из кухоньки, укоризненно сказала: