С дедам должно было случиться что-то интересное, что-то похожее на сказку. Так оно и вышло. У соседки заболела маленькая девочка, она умирала, потому что никто не мог взять болезнь за горло и побороть, как Кощея Бессмертного. Приходил врач, но девочке не становилось лучше, она увядала со дня на день, тоньше и прозрачнее делалось ее тельце, и все повторяли слова врача, что нужен какой-то «бактериофаг», но его достать негде, может быть, только и есть в Москве. И тогда дед принес из леса какие-то корешки, долго оттапливал их на электрической плитке, затем отдал девочкиной матери густой и темный, как пиво, настой и сказал, чтобы она поила им умирающую дочь. И чудо свершилось: дед победил болезнь. Володька гордился им и решил стать таким же, как он, и приносить людям счастье. Потом, уже взрослым парнем, он прочитал у Маркса, что опыт считает того человека счастливым, кто сделал счастливыми наибольшее число людей, и внук понял: дед все-таки был одним из этих счастливых людей.
Владимир Кузьмич нагнал гурьбу женщин. Вскинув тяпки на плечи, они шли по старой полевой дороге. Среди них решительно вышагивала темноликая, сухопарая старуха. Разводя свободной рукой и живо поворачивая головой в белом, туго повязанном платочке, она что-то рассказывала бабам. Услышав топот копыт, женщины неторопливо разошлись по краям дороги, утопая до колени в молодой пшенице.
— Анна Матвеевна, — узнавая старуху, сказал Владимир Кузьмич и придержал жеребца. — Как же так получилось? Мы флаг подняли в честь звена, а вы на свеклу идете. И много осталось прорывать?
Старуха вскинула на него блестящие, переливающиеся темным огнем глаза, певуче ответила:
— Никакой промашки нет, мы свое покончили, помочь собрались.
— Кому же помочь?
— А кому придется, у кого задержка, тому и поможем. Ты за нас не сумлевайся, Володи мер Кузьмич.
— Ну, спасибо, бабочки! — снял фуражку Ламаш. — Доброе дело затеяли… Эх, не уместитесь на моем драндулете, а то с ветерком доставил бы на место, с почетом, чтобы все видели, какая у нас гвардия.
— Ладно, ты поезжай себе, дороги нам не закрывай, — сказала Анна Матвеевна. — Сами доберемся.
Владимир Кузьмич хлестнул вожжами по спине жеребца, и тот махом рванул дрожки. Женщины что-то закричали вслед, но крики заглушил топот копыт и гром колес.
На дальнем конце свекловичного поля пестрели платочки. Женщины работали, склоняясь до земли, и солнце нещадно пекло их спины. Владимир Кузьмич перевел жеребца на шаг, чтобы его заметили издали, — знал, что на такой работе женщины в жару, когда и дышать нечем от зноя, порой сбрасывали с себя все, оставаясь в одних рубашках. И на этот раз его появление вызвало переполох: несколько белых фигур, пригнувшись, перебежали за огромный, крытый соломой шалаш.
Он медленно подъехал к шалашу, привязал жеребца к вылезшей из соломы сохе. С другой стороны выбегали те, кто скрывался за шалашом, лукаво поглядывая на Ламаша. Позади всех выскочила рослая, статная молодая женщина, дочь Анастасии Петровны. Оправляя на груди легкую ткань сарафана, она обернула к председателю смеющееся лицо с нежным румянцем на чуть смуглых скулах.
— Хотя бы часового поставили, а то застанут вас врасплох, — упрекнул Владимир Кузьмич.
— Не застигнете, у нас глаза острые, мы вас еще на бугре увидели, — засмеялась она.
— К вам подмога идет, Надя. Я обогнал ее.
— На что она, мы сегодня и так кончаем, — сказала она и побежала догонять подруг, мелькая из-под юбки загорелыми икрами сильных ног.
В эту минуту Ламаш увидел и Анастасию Петровну. Она шла к нему через поле, сняв с головы белый платочек и смахивая им разгоряченное лицо. И в ее улыбке, и в глазах было то же самое выражение лукавства, тот же отсвет трепетного смеха, что и на лицах напуганных им женщин, словно он переходил от одной к другой, как в игре «Передай дальше».
— К вам Матвеевна на помощь идет со своим карагодом, — сказал Ламаш.
— А-а, выбралась старая, не утерпела все ж таки, — засмеялась Анастасия Петровна. — Да вот и они! Смотри, смотри, что-то там случилось.