— Ты вроде сватать собрался, Василий Васильич, — все хвалишь, — засмеялась хозяйка.
— А как же не хвалить тебя! Смотри, какой дом отгрохала, дочь вырастила и замуж выдала. Каково это, а! Я и говорю, не всякому это дается… И сама еще ягодка.
— Уж ты скажешь! — Краска прихлынула к щекам Анастасии Петровны, однако, вспомнив о своих обязанностях хозяйки, она принялась угощать Червенцова. — А вы что же плохо кушаете, Николай Устиныч? Это он заговаривает вас, вы поменьше слушайте. Возьмите холодцу, яишенки отведайте.
— Ничего, ничего, — поспешно закивал головой Червенцов. — Ты не беспокойся.
Николай Устинович сам себе напоминал сейчас человека, которого как бы втиснули в узкий контейнер: куда ни повернись — теснота, плечи и локти натыкаются на стены, на острые углы. Близость Нади возвращала его к одной и той же мысли: как ошибся он, полагая, что все поглощено годами и ничто теперь не нарушит установившегося в его жизни равновесия. Он не был готов к встрече с Надей и почувствовал себя сбитым с толку, как только увидел ее, сделался встревоженным, пристыженным, и это угнетало его. Не таким представлялось ему первое знакомство с нею, но мать ничего не сделала, чтобы хотя бы на время оттянуть встречу, ведь он даже не успел сказать правду о цели своего приезда. Вот против него сидят мать и дочь, и любому стороннему человеку с одного взгляда приметно их родство. Только у матери с годами глаза посветлели, их желудевый оттенок перешел в светло-табачный, а у дочери глаза темные, как старый гречишный мед, в закатном свете они кажутся совершенно черными и чем-то напоминают Артемкины. И ничего странного в этом нет, — что-то должно быть и от него. Неужели никто не замечает этого? Николай Устинович взглянул на сына. Облокотившись на край стола, Артемка с безразличием чертил что-то пальцем на скатерти, не прислушиваясь к общему разговору. Вот он поднял голову, из-за спины Кичигина посмотрел на окна, беспечно и сладко зевнул. Нет, глаза у Артемки другие, но овал подбородка и надбровные дуги Нади были точь-в-точь повторены в мальчике. Даже удивительно, как природа из бесконечного множества сочетаний расчетливо подбирает родственные. За столом сидят брат и сестра, и никто, кроме него и Наты, никто не знает об этом. Вот бы подняться и сказать: смотрите, это же брат и сестра, разве вы не замечаете? Ну и переполох был бы!
Но Николай Устинович знал, что неспособен сделать этого, — он испытывал состояние человека, которому назойливо напоминают его вину. Делал это Василий Васильевич. Оказавшись за щедрым столом, не мог не отблагодарить хозяйку и, перегибаясь всем туловищем к Червенцову, почти вдохновенно рассказывал:
— Я, бывало, погляжу на нее, как она, сердечная, бьется, сердце кровью исходит. Мужика-то на фронте убили, осталась одна, а на руках мать-старушка да дитенок малый, и помочь некому. Легко ли! Иной раз скажу своей бабе: «Видишь, каково Настюшке достается, а не ломится: вот, мол, характер настойчивый». При таких обстоятельствах жизни другая женщина не то чтобы в свое положение войти, а махнет рукой — пропади ты все пропадом. А Настюшка все перемогла. Я вот про себя расскажу. Ну, не взяли меня на фронт по причине расстройства моего организма, но работать не ленюсь, норму завсегда выполняю, к водке приверженности нет. А вот такого дама, как Настюша, до нынешнего дня не поставил, так сказать, мешают ограничения по части разных материалов. Тут она превыше меня, мужика, оказалась. Значит, есть у нее талан на это самое. И опять-таки по обстоятельствам домашних условий, как она без мужика осталась, а хозяйство держит в исправности: корма там, скотина и прочее по дому, — и ведет себя аккуратно. Не зря наши партийцы секретарем выбрали, достойна, значит, тому…
Кичигин оказался презанятным говоруном, однако его словоохотливость начала досаждать Николаю Устиновичу: было в его разглагольствованиях нечто такое, что можно бы принять и за намек. Червенцов, не дослушав, отвернулся от него и поднял стопку:
— Ната, что слышу? Хочу выпить за твои успехи.
Она засмеялась.
— Василий Васильич, не сплетничай за столом, нехорошо.
— Настя, я, ей-богу, ничего. Поясняю насчет разных обстоятельств, — возразил Кичигин.
— Слышала, краешком уха слышала, — погрозила ему Анастасия Петровна. — Ну что ж, выпью и я за вас, Николай Устиныч… Налейте и мальчику, пусть и он за наше счастье выпьет, горьким за сладкое.
Все засмеялись, потянулись чокаться, только Надя, с рюмкой в руке, прислонившись к плечу мужа, что-то озабоченно шептала.
— Ну, а вы что же, Надя? — требовательно спросил Николай Устинович. — Ваш муженек чем-то недоволен, все хмурится, а?