8
На половине пути к полевому стану трактористов Ламаша вновь застигла непогода. Вслед за грозой наступало ненастье: небо сплошь обложило сизыми тучами — ни просвета, ни голубинки в нем, — из них сыпался мелкий, как пыль, бесшумный дождевой сеянец. Даль затянуло пепельной наволочью, как будто наступал вечер. Неслышный в поле, дождь славно усилился и сделался гуще в лесочке, на опушке которого расположился стан. Шорох шел от дерева к дереву, скапливался в ладошках листьев, дождинки срывались на траву, глухо перестукивались по всему леску. Запахло сладкой лесной сыростью. Дорога расплылась, колеи затянуло ржавой грязью. Скатанная с листьями и хвоинками, она облепила колеса. Жеребец аспидно потемнел, ступал неторопливым шагом.
Ламаша крепко промочило в дороге. Плащ набух от влаги, края фуражки обвисли, роняя на шею теплые капли, но Владимир Кузьмич не ощущал неудобства. Он не торопил жеребца, как если бы желал, чтобы и его вместе с полями и леском обмыл долгожданный дождь.
На полевом стане стоял трактор Саньки Прожогина. Кухонька под навесом, бочки из-под солидола, столик и лавки под огромной грушей залило водой, в лужинах плавал лесной мусор. Не надеясь застать кого-либо на стане, Владимир Кузьмич толкнул дверь. В будке было по-вечернему сумеречно. Западая в маленькое оконце, свет рассеянно расположился и по заклеенной плакатами стенке, и на широких полатях, где из-под бараньего тулупа торчала голова повара Гриньши Клинка. Гриньша спал, оттопыря толстые синеватые губы. Не сразу Ламаш увидел Саньку Прожогина. Поставив локти на колени и положив в ладони голову, тракторист неподвижно сидел в углу. На стук двери Санька и головы не поднял.
— Ты что тут делаешь, Александр? Спишь? — спросил Владимир Кузьмич, расправляя полы плаща и усаживаясь на сене возле головы Гриньши.
Санька туманно-черным взглядом окинул председателя и нехотя ответил:
— Не-ет, так… задумался я.
— А где остальные?
— По домам разбеглись, Владимир Кузьмич. Все одно в поле не работать.
— Та-ак, — Ламаш достал папиросы, вытащил одну себе, протянул пачку трактористу. Они прикурили от одной спички, пряча ее в сложенных ковшом ладонях, как привыкли прикуривать в поле, на ветру. — Та-ак, значит, — снова протянул Владимир Кузьмич и покосился на курчавые, невпрочес волосы вытянутой в затылке головы Гриньши, — на ощупь они, наверное, были жестки, как проволока.
Бели бы кто-нибудь сказал Ламашу, что в своем отношении к Саньке Прожогину он не лишен пристрастия и предвзятости, Владимир Кузьмич посмеялся бы над таким предположением. Нет, он ни в чем не выделял молодого тракториста, даже, пожалуй, был к нему более взыскателен, чем к другим. Но он и сам не замечал того, что его взыскательность имела оттенок любования. Была в Прожогине какая-то веселая уверенность в себе, как будто Санька стремился показать, что живет играючись и удивить его ничем нельзя, в нем постоянно бродил дух самоуверенной предприимчивости. За неизменным выражением плутоватой сметливости Ламаш высмотрел в нем человека особой самолюбивой складки. В отличие от многих своих сотоварищей, Санька не прельщался выгодой, был равнодушен и к славе первого баяниста на селе. Может быть, только одно по-настоящему беспокоило его: он не хотел, чтобы кто-либо мог сказать о том, что Санька поступил когда-нибудь не лучшим образом. Владимир Кузьмич не раз подумывал, как бы сделать Прожогина вожаком молодежи в Рябой Ольхе, но за парнем числились грешки, на которые косо поглядывали в райкоме комсомола.
— Ты либо повздорил с кем, Александр, — улыбнулся Владимир Кузьмич. — Или в любви не везет; вид у тебя такой, будто кислятины объелся.
— Не с кем мне ссориться, — насупленно ответил Санька.
— Как не с кем! А с Ерпулевым? — сощурился Владимир Кузьмич.
Прожогин промолчал, сосредоточенно упиваясь папиросой. Он внутренне ощетинился в предчувствии председательского разноса: как-никак Санька уже задумывался, не вторгся ли в область, которой ему, возможно, не следовало касаться, и еще неизвестно, как восприняли его поступок Ламаш и Беломестная. Обличая Ерпулева, он уверился в своей правоте да и в безнаказанности, — кому придет в голову впутывать его в это, дело, — но голос выдал, и все, кто слушал в то утро радио, указывали на него. Вначале он слышал лишь одобрение, но затем Ерпулев передал через людей, — встречаясь с трактористом, Андрей Абрамович старался не замечать его, — что не успокоится, пока не засудит Прожогина за оскорбление, и Санька, вспомнив свою стычку с начальником милиции и еще кое-какие проделки, затосковал: о таких последствиях он не думал, и теперь беспокойные мысли тревожили его.