Владимир Кузьмич почти не слушал Завьялова — песни знакомые, давно известные, — ему нужно понять себя. Все, чем жил последние месяцы, словно отступило перед ним в мир неощущаемой реальности и он, как сторонний зритель, мог с безразличием смотреть на дела свои. Не так ли равнодушно взирают на них и другие? И все, что было им сделано, что занимало так много места в его жизни, теперь казалось скромным и малоемким, впору отвернуться от самого себя. И чем придирчивее рассматривал он в деталях то, что успел сделать, тем крупнее становился счет к самому себе, и в справедливости его не было сомнения. Он не испытывал неприязни к людям, — их право быть недовольными, — но вдруг задумался над странным явлением: где же раньше находились они, почему прежде не слышал их протестующего голоса? Они бывали на тех же собраниях, на каких бывал и он, с ними порой встречался по нескольку раз в день. Почему тогда молчали? Анастасия Петровна не в счет, — если и случались несогласия, всегда убеждал ее в своей правоте. Все же, видимо, сам виноват, хотя, черт возьми, не давил же на них, не заставлял действовать не своей охотой-волей, не выставлял напоказ своих добродетелей…
Завьялов кончил пожеланием избрать на пост председателя человека достойного, который проникся бы хозяйственными заботами и повел колхоз к новым успехам. Возможно, не будь подобной обмолвки, собрание не ответило бы молчанием на слава секретаря, лишь в двух-трех местах поплескали в ладоши и смущенно притихли. В самом деле, ради чего менять председателя, если успехи все же были?..
Однако тут же вызвались желающие дополнить секретаря райкома, на что и рассчитывал Завьялов, и первым вышел к столу Ерпулев. С него хоть картину пиши — «Сельский механизатор». Молодцеват, подобран, на новеньком комбинезоне сверкают «молнии», в расстегнутый ворот выглядывает голубой воротничок рубашки и черный галстук.
— Сами теперь, товарищи, видите, — заговорил он, уцепившись руками за края трибунки, словно ожидал, что она ускользнет от него. — Товарищ секретарь, спасибо ему, все, как есть, до тонкостей разъяснил нам. Ну что это получается, спрошу я? Председатель свою линию ломит, а колхозу убыток. Кто же это позволит? Колхозники возмущаются, это я ответственно заявляю, товарищ Завьялов… Возьму другой вопрос. Председатель людей тасует, будто они карты, куда схочет, туда и сует. Я шесть лет был бригадиром, вкладывал душу и буду вкладывать, ничем не опорочен, костюм в премию получил, а он взял и скинул. Хулигана возвысил, а меня все равно как паршивую кошеню… Я этого не оставлю! Срок давности еще за мной. Советская власть за такие штучки-дрючки не гладит… Ответственно прошу, товарищ партийный секретарь, срочно примите меры…
— Мы разберемся, — пообещал Завьялов. — Старые кадры не позволим ущемлять.
— Вот… Прошу вас, иначе я дойду. Теперь прав нет заслуженных людей позорить.
Андрей Абрамович как обратился с первых слов к президиуму, выказывая ему свое уважение, так и не повернулся к колхозникам. Голос бывшего бригадира звучал на собраниях редко, но слушали его недоверчиво — в Рябой Ольхе вдоволь посмеялись над проделкой Саньки Прожогина. Однако Ерпулев не боялся напустить тумана: на грани таких событий его собственная история теряла остроту и свежесть, людям было не до него, а свести счеты со своими обидчиками он мог безответно.
Пока он выступал, очередные ораторы горели назойливым желанием высказать свои не менее спешные обиды. Самые нетерпеливые выкрикивали их с места, не надеясь добраться до трибунки, и подняли такой шум, что не стало слышно ни ораторов, ни голоса Анастасии Петровны, пытающейся навести порядок. Получилось то же, что часто бывает на колхозных собраниях: сплоченная кучка крикунов увлекла за собой всех, и ничего уже нельзя было разобрать.
13
В это время к ограде клуба подкатила «Победа». Из нее вышла Гуляева, за ней Варвара Власьевна и Помогайбо. Обеими руками он прижимал к объемистой груди ворох бураков, в комочках сырой земли на нитяных корешках. Над его плечами колыхались лопушистые глянцевитые листья, — казалось, он нес огромный букет в дар президиуму. Все поуспокоились, притихли. Свалив свой ворох на стол перед Завьяловым и Анастасией Петровной, Помогайбо поискал глазами место и сел рядом с Ламашом, с неожиданной теплотой обнял его за плечи.
— Не журись, голова, — загудел он, не обращая внимания на то, что своим баском глушит очередного оратора. — Богатую свеклу растишь. Бачь, подряд вытягивал буряки, один в один, а?..