1 ноября. Почти каждый день хоронят неименитых старичков и старушек — тихо, торопливо, как бы стыдясь и конфузясь. Вместе с веком уходит его легендарное поколение мучеников и страстотерпцев, а отечеству некогда покаяться перед ними, оно увлечено столичными интригами и персонами первого плана. Гляжу и вспоминаю, как в 40-х так же торопливо миллионы наших солдат погребали в снарядных воронках, а трупы лагерников вывозили на свалки. А вокруг трещат о цивилизованном рынке, великой державе...
Ни дубовых гробов, ни роскошных венков,
Ни речей,
ни оркестров ревущих —
Старики исчезают на горестный зов
Под капели слезинок горючих.
И ползет, разрастается чувство вины,
Будто всех поимённо я знаю;
Эти руки, морщины, запавшие рты,
Как открытые книги читаю.
В мире лучших, чем вы, не бывало детей:
Бескорыстных, заботливых, верных,
Не жалели для матери крови своей,
Полыхали в кострах беспримерных.
Только ваша забота пошла ей не впрок,
А любовь безответна слепая.
И читаю на лицах застывший упрёк:
Как могла ты забыть нас, родная?
Но не слышит: и взгляд отрешённо-суров,
И атаки клубятся лихие...
Опускают в могилу твоих стариков –
Так склонись перед ними, Россия!
7 ноября. В раннем детстве было два мгновения, когда мог исчезнуть. Разъезжая по своим делам, дядя часто брал меня с собой и однажды оставил в «Победе», забыв включить тормоз. Я видел: авто медленно приближается к обрыву, но сидел, как заговорённый, не веря. До края оставалось несколько метров, когда дядя щёлкнул дверцей.
В другой раз свалился с высокого берега в мутную быструю Лабу ниже мельничной плотины и сразу был подхвачен потоком. Спасли нависающие над водой длинные корни, за них и уцепился, прирос, едва не касаясь подбородком жёлтой кипящей воды. Не помню, сколько времени держался, ощущая сильные толчки и рывки. Кричать было бесполезно, шум падающей воды глушил все звуки. Меня увидела двоюродная сестрица и тотчас позвала мать.
Не раз думал, как случайно меня впустили в дом, так случайно могли и выставить из него в самом начале, когда еще ничего не видел, не знал, не понимал. Уже обозначился рубеж, когда вмешается не случайность, и никто не подаст руки, не включит тормоза. Все прожитые годы сверлила одна забота: как бы не снесло. Что же тогда было между смутным, ненадежным началом и окутанным тайной концом?
Одно несомненно: моё существование не является необходимостью, мир идет своей дорогой, не нуждаясь в моём присутствии. Ничего не произошло, ничего не изменится в случае ухода. Любые оправдания неуместны и смешны, самые благие цели придуманы для утешения.
Каждому из нас даётся единственный выбор: либо стать приложением к чужому всесильному миру, либо построить свой собственный. Не существовать, а сосуществовать на равных — вот это, пожалуй, и будет вызовом слепой судьбе.
17 ноября. С юбилея балалаечника Шурыгина. Снова убедился, что только Мастер и его сверкающее искусство остались в неприкосновенности.
Что за чудо — певучие струны:
Только тронешь горячей рукой,
И расскажут, как ночи безумны,
Как цветы расцветают зимой;
Частым дождичком брызнут на нивы,
И дороженькой лягут в полях...
Это русской души переливы
Заглушают смятенье и страх.
В доме пусто, далёко хозяйка,
Ждать напрасно — зови, не зови;
Так звени же, звени, балалайка,
О несбыточном счастье любви.
2 декабря. Выполняю просьбу типографа А.А., моего первого читателя и критика, «написать ещё странички две» Не знаю, что получится, эпилог или эпитафия. Почему-то сразу припомнился тургеневский P.S. к «Дневнику лишнего человека»: «Сею рукопись. Читал И Содержание Онной Не одобрил...» Разумеется, я предвидел подобную реакцию, но начало оказалось иным. Мою рукопись одобрили, более того, чужой человек, 35 — летний семейный мужчина, слегка смущаясь и поминутно задумываясь, приоткрыл мне тайну своей жизни.
Его задела нелестная оценка массового типа — «все на одну колодку». Он усомнился, вгляделся и нашёл в себе человеческое: не такой, не похож. Значит, мы существа одной породы, если смогли в первые же мгновения довериться и чужое сделать своим. Только для нас все душевные порывы и вздохи, вся природа, поэзия, музыка.
Но почему же обычно мы наглухо застёгнуты? Почему старательно прячем в глубине самые главные, бесценные свои достоинства — доброту, стыдливость, нежность, сочувствие? Зато усиленно развиваем и направляем наружу деловую хватку, расчетливость, жажду карьеры. И постепенно сгущается космический холод, люди превращаются в колючую вредоносную пыль. Иногда откуда-то со стороны залетают тёплые, светящиеся комочки. Они на миг оттесняют мрак и поглощаются бесследно мёртвой зыбью.