Мысль, которую я лелею с юности, проста. Мы никогда не устроим общую жизнь, пока не откроемся друг другу лучшими своими сокровищами.
Мы существуем не для пользы, как производимые нами компьютеры, пылесосы и утюги; не для труда и размножения, подобно муравьям или крысам. Все это совершается попутно, для самовыживания.
Единственное, что требуется и ради чего нас сотворили — не убивать друг друга оружием неприступности и равнодушия. Тогда исчезнут лишние люди, и мы перестанем отпевать себя в 30 или 50.
А пока происходит необъяснимая вещь. Читаем чужие дневники, письма, стихи и обнаруживаем внутри запасы нерастраченного тепла, узнаем собственные мысли и мечты, рыдаем и смеемся, а захлопнув книгу, немедленно подпадаем под убийственные законы отстранения и отчуждения.
Молчи, мое сердце, молчи.
Мы сами свои палачи.
7 декабря. Исподволь набирает размах пушкинский юбилей, первый в развороченной, запущенной стране с изверившимся народом, поверженной культурой. Сразу видно, что забота одна — отдать неизбежный долг, погреться у памятника и помчаться дальше. Утешает то, что и для Пушкина, и для нас казённые юбилеи давно потеряли всякое значение — мы нераздельны. Пока живёт Пушкин, будем жить и мы; пока жива нация, будет звучать и Пушкин. Лучше Толстого не скажешь. Пушкин — наш отец. Истинно — отец: дал нам язык, вложил самосознание, указал путь к полноте и совершенству. А мы, неразумные, в ослеплении и гордыне часто плутаем по бездорожью.
Пишу и обнаруживаю удивительную вещь. Казалось бы, никогда преднамеренно не заучивал его стихи, не увлекался безоглядно творчеством, в общем, знаком с Пушкиным довольно поверхностно. А вот в сознании то и дело всплывают пушкинские строки, выражения, образы. Причём без всякого усилия и напряжения памяти. Как будто вложены были эти магические фразы в моё существо с рождения, даны мне свыше, как генетическое наследство, для передачи уже моим потомкам и продолжателям.
В самом деле, разве я когда-нибудь не слышал, не знал «Гонимы вешними лучами...», «Румяной зарёю покрылся восток...», «Мой друг, отчизне посвятим...», «Я помню чудное мгновенье...», «Мчатся тучи, вьются тучи...», «На холмах Грузии лежит ночная мгла...», «Сижу за решёткой в темнице сырой...», «Прощай, свободная стихия...» и ещё, ещё... Это было и будет всегда, как родной дом, ключевая вода, небо и звёзды.
И всё-таки, когда же пробудился и зазвучал во мне Пушкин? Помню себя трёх-четырехлетним на коленях у бабки. Под потолком тусклая лампочка, стекла затянуты белым мохнатым налётом, в большой комнате пусто и неуютно. В крепких объятиях бабки мне тепло и покойно, сквозь обволакивающую дрёму, как заклинание, доносится до слуха: «Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя. «Неизъяснимый ритмический поток убаюкивает и уносит в радужные выси, я крепко засыпаю. А через несколько дней бойко, невыносимо картавя, декламирую: «Выпьем с горя, где же кружка? Сердцу будет веселей».
В пять лет, когда выучился читать, моим кумиром стал королевич Елисей. Я часами перелистывал страницы любимой книжки, жирным черным карандашом пачкал ненавистное лицо царицы, в невыразимом ужасе цепенел от мрака и холода той норы, где «во тьме печальной Гроб качается хрустальный.» По-видимому, тогда впервые Пушкин внушил мне понятие о силе любви и тайне смерти.
Позднее, в школе, на глаза попала богато иллюстрированная книга — биография поэта. Я с увлечением разглядывал многочисленные репродукции, но только вид Пушкина в гробу заставил бесповоротно — болезненно ощутить его телесное небытие. С чувством кровного горя я пережил его предсмертные страдания, кончину и излил свою печаль в первом стихотворении. Мой наставник Т.И. Гончаренко позволил мне прочитать его на школьном вечере, и я прямо выкрикнул в зал: «Раздался выстрел одинокий, И рухнул скошенный поэт».
С того времени я обращался к Пушкину только по внутренней потребности, когда испытывал нужду в его поддержке, совете, предостережении.
У Пушкина нашёл я идеал женщины, и произошло это в пору цветущей юности, на 18-м году. Уже кружилась голова от прикосновения девичьих рук, уже неясные волнующие грёзы туманили воображение, на лекциях всё чаще накатывали рассеянность и отрешённость.
Предстояло выступить на шефском концерте перед рабочими завода, где мы, студенты техникума, каждое лето старательно отрабатывали практику. Под рукой был «Евгений Онегин». Я раскрыл томик и тотчас погрузился в письмо Татьяны. Да ведь это обо мне, это со мной! И сновидения, и чудные взгляды, и голоса в душе — незримое присутствие рядом кого-то близкого, желанного. А мне твердили про «энциклопедию русской жизни» и «типичных представителей дворянского общества». Если и энциклопедия, то человеческих обретений и потерь, если и представители, то бессмертного племени влюблённых. Покорённый искренностью и чистотой выраженного чувства, я прозрел, понял, кого следует искать. Смутные мечты и влечения воплотились в зримый облик.