«Ты тоже когда-нибудь станешь старухой», — раздался голос у нее в голове.
«Да, — согласилась Моника. — Только я никогда не буду никому посылать таких открыток».
Несмотря на запертую дверь, она все же закрыла за собой окно. Надо соблюдать осторожность.
Начала расстегивать сумку и вдруг остановилась. Правильно ли она поступает? Надо ли копаться в вещах постороннего человека в поисках доказательств того, что он не тот, за кого себя выдает? Она сейчас в полной безопасности, никто сюда не войдет, а утром можно вызвать полицейских и заявить им, что ключи потеряны.
Если только она не встретит его на лестнице, когда будет выходить из дома. Если только…
Мысли мешались, ей виделось слишком много вариантов различных действий. Наконец Моника решительно расстегнула молнию сумки и увидела там самую обыкновенную вещь. Скромная, недорогая сумка Питера О’Мэлли содержала в себе черный шерстяной джемпер, именно такой, какие носят настоящие священники. Аккуратно сложенный дисциплинированным человеком, многие годы находившимся под сенью строгого религиозного учреждения.
Она заколебалась. Обернулась и окинула взглядом гостиную за своей спиной. Там все еще пусто. Раннее утро. Возможно, он ушел навсегда и занимается тем, что добывает себе пропитание.
Совсем не интригующее занятие.
Моника вынула свитер и осторожно положила его на столик. Будучи хорошо защищен от непогоды навесом, он оставался сухим и чистым. Она положит вещи назад в том же порядке и виде, в каком они лежали в сумке. Постарается по крайней мере.
Еще один свитер. Нижнее белье. Носки. Все очень чистое. Пара легких туфель, какие обычно не носят зимой.
Ничего необычного.
Далее две рубашки, свернутые так, чтобы не помялись. Питер О’Мэлли, или кто он там такой на самом деле, определенно умеет упаковывать вещи.
Последняя рубашка показалась Монике необычной. Типа хаки и шерстяная. Похожа на настоящую военную. Но может быть, церковь заставляет священников носить такую одежду, чтобы они не забывали о своем призвании.
«Ты суешь нос в чужие дела, — сказала она самой себе. — Глупая, любопытная сучка, которая очнулась от кошмара, вызванного большим количеством выпитого алкоголя».
Моника вынула рубашку-хаки, положила ее рядом с другими вещами и тотчас почувствовала холод в груди, что весьма соответствовало мертвой тишине ночи.
В сумке лежал пистолет. Маленький черный зловещий ствол.
Моника вынула его, подержала в руке, размышляя о том, как можно в случае необходимости пустить его в ход, и положила на стол.
Потом увидела не совсем понятные вещи. Радиоприемник с маленькими наушниками. Несколько серебристых тюбиков размером с небольшую сигариллу с проводками на конце. Они торчали из воскового шарика. Несколько купюр: евродоллары, все некрупные. И наконец, нечто вообще невообразимое.
Моника взяла эту штуку со дна сумки и поднесла к свету. Тщательно свернутый моток какой-то материи. Развернув ее, она увидела нанесенные на ней повторяющиеся геометрические эскизы, серию разрезов, которые определенно являлись частью одного рисунка. Она расправила ткань. Точные разрезы натянулись и обрели форму. Казалось, в ней заключается некая внутренняя сила, исходящая как от самого рисунка и точной организации прорех, так и от ткани.
— Нехорошо копаться в чужих вещах, — раздался вдруг голос невидимого человека.
Моника Сойер хотела сказать что-то, однако издала лишь какие-то невнятные звуки. Она страшно испугалась. Ее пугали разрезы в материи. Эта квартира. Холодная, морозная ночь.
Но более всего ее страшил голос. Он все говорил и говорил, произнося слова, смысл которых не доходил до ее сознания. Менялся акцент, тон голоса. А сам он исходил от очертаний человека, примостившегося на крыше и любующегося зимним и совершенным Римом, раскинувшимся под холодным небом.
Venerdi[6]
Ник Коста смотрел в окно гостиной. Солнечное утро, сад, укрытый белой простыней, на которой лишь кое-где чернеют согбенные под тяжестью снега, словно спины стариков, стволы оливковых деревьев. Фермерский домик в стороне от Аппиевой дороги не подготовлен к такой погоде. В нем все еще холодно, несмотря на два камина, горящих в обоих концах просторной комнаты. Тем не менее это его дом, где ему хорошо и уютно. После того как умер отец, а сам Коста долгое время оправлялся от ранения в перестрелке, едва не стоившей ему жизни, в доме отдавались гулким эхом лишь его собственные шаги. Очень жаль. Здесь должна поселиться дружная семья, вот тогда дом по-настоящему оживет.