Несколько дней рука адски болела, распухла, покрылась струпьями. Когда струпья осыпались, Василий разглядел свои "особые приметы". Самым крупным было изображение Святой Марии с розой и тюльпаном. Ниже девы Марии встал на якорь кораблик, окруженный солнцем, полумесяцем, звездами, а на кисти, посреди восьмиугольника, значились голубоватые цифры: единица, семерка, восьмерка, тройка. Последнее означало, что генерал обзавелся новым рабом в 1783 году.
Клейма были наложены, порядок соблюден, и кухонный мужик приступил к делу. Вместе с негром-сенегальцем таскал Василий воду и сухие стебли тростника для печи, мыл пол, скоблил столы, чистил медную посуду, выгребал золу, выносил помои, дева Мария на руке его всегда была чумазой. На дворе духота и жара, а в кухне и вовсе пекло, и Василия мутило от запахов чеснока, пряных соусов, бычьего мяса. Поднимались рабы на заре, ложились около полуночи. Звезды горели в черном небе, как факелы, море рокотало, как банджо. Снился неграм Золотой Берег, снились Василию волжские отмели.
3. Раб Ислям и капитан Христофор
Не верилось, просто не верилось в это нежданно-негаданное счастье. И даже когда парусник выбрал якорь и матросы, что-то звонко прокричав, замахали шапками, а береговые пальмы склонились в полупоклоне, даже тогда Василию все чудилось, что генерал опомнится и велит вернуть его.
А парусник уже набирал ход. Пеньковые просмоленные ванты подхватили напев атлантического ветра.
Вест-Индия! Василий оставил на твоих берегах едкую тоску по родине, муторные запахи генеральской кухни, злую лихорадку. Он уносил с твоих берегов амулет из акульих зубов, подаренный на счастье друзьями-неграми, и умение изъясняться на смеси испанского с нижегородским. И еще уносил он благодарное воспоминание о черноокой донне с плечами и шеей белей вест-индского сахара. Ей, супруге генерала, обязан он своим спасением. Правда, она могла бы и раньше расспросить Василия про жену и детей, покинутых на берегах реки, название которой донна не запомнила. Правда, могла бы и раньше проникнуться состраданием к Василию Баранщикову. Впрочем, что же теперь сетовать? Благослови ее Господь и за то, что два года спустя уговорила генерала отпустить кухонного мужика...
Вторично пересекает Василий океан. Предстоит тысячемильная дорога. Но теперь дорога домой, в отечество. Нет, не сидит он сложа руки на маленьком итальянском паруснике, что идете Геную с грузом кокосовых орехов: работает на реях, управляется с парусами, окатывает палубу забортной водой. Кажется, нет на свете милее этого итальянского кораблика с двумя мачтами и залатанным кливером. А какие славные, какие веселые парни эти звонкоголосые генуэзцы!..
Три месяца идет парусник Атлантикой. Вон уже и Азорские острова. Парят ястребы, плывет гул монастырских колоколов. Вперевалочку, утиной стайкой уходят в Европу купеческие суда, а в трюмах у них бочки, а в бочках отменная, ускоряющая ток крови фаяльская мадера.
Генуэзцам теперь недалече. Пройдут они мимо башен Гибралтара, а там и Средиземное, знакомое море. Да и Василию Баранщикову сухой путь Европой куда короче океанской дороги.
Но человек предполагает, а Бог располагает. Располагал же мореходами на сей раз не христианский, а мусульманский. Черной молнией налетел пиратский бриг, не поспели сотворить молитву деве Марии, как дула пистолетов пристально глядели в лоб.
Можно побиться об заклад: пираты с африканских берегов не уступали в отваге и дерзости антильским "джентльменам удачи". Конечно, не было большим подвигом для капитана Магомета-паши пленение скорлупки, на которой и двух дюжин неверных не нашлось, Но если сравнивать пиратов-африканцев с пиратами-европейцами, то первые, пожалуй, дали бы фору последним и в мореходном искусстве, и в храбрости, и -да позволят нам так выразиться - в разбойном стаже.
Мрачная слава пиратов с африканских берегов гремела еще в античные времена. В их лапах побывал некогда молодой Юлий Цезарь. Они выходили на бой со стаями галер, украшенных.римской волчицей, и сам Помпей, "повелитель мира", собирал против них целые флоты. А в средние века и позже исправно платили им дань европейские торгаши.
Василий Баранщиков, понятное дело, не предавался размышлениям о пиратах вообще, об африканских в частности. У Василия Баранщикова было темно в глазах, и лицо его было белое, как белый тюрбан капитана Магомета-паши. Доколе, о Господи! За что же такая участь? Ну грешил, как все купцы: не обманешь - не продашь. Ну имел некую склонность к зелену вину... Вот и все прегрешения. Так за что же, Господи, караешь?
Турки не теряли времени: они делили добычу. Василий приглянулся Магомету-паше. Капитан хлопнул его по плечу, глянул на зубы, засмеялся и залопотал что-то приспешникам.
Минуло несколько недель, и пиратский бриг, пройдя от Гибралтара до Малой Азии, ошвартовался в Катальском заливе. Неподалеку от залива, в древнем иудейском городе Вифлееме, было у капитана Магомета-паши уютное гнездо: дом с четырьмя женами, дворик с фонтанчиком, розами и старым кипарисом. И Василия, нареченного Ислямом, опять определили в кухонное услужение.
Правда, зажил тут Василий вольготнее, чем у испанского генерала, кофий варил. Однако в Малой Азии, когда родина была уже в сравнении с Вест-Индией не так далека, Василий тосковал ежечасно. И не были ему в отраду ни рахат-лукум, ни душистый кофий. Думал Василий о побеге, думал упорно, каждый день, и учился говорить по-турецки, чтобы, будучи в бегах, объясняться с прохожими.
Полгода обретался Василий в древнем Вифлееме, а тоска не утихала. И вот как-то ночью выскользнул со двора, постоял минуту, прислушиваясь к мелодии фонтанчика, к шороху ветра, что знал столько историй о странствиях, да и пустился в побег.
Изловили Исляма на третьи сутки, привели к Магомету-паше. Капитан разъярился пуще барса. Он приказал бить раба палками по пяткам, а сам уселся на ковре, подогнув ноги, и закурил кальян. Василия били, а Магомет-паша пускал дым, прикрывал в истоме глаза, покачивал тюрбаном:
- Это, Ислям, не тебя бьют. Это, Ислям, твои ноги бьют: зачем бежали?
Долго Василий не мог подняться. Он лежал почерневший, с безумным блеском в провалившихся глазах. Ночами, случалось, плакал, но то были слезы ненависти, и они придавали ему решимости. Теперь он думал о побеге, как приговоренный к пожизненной каторге. Нет, сильнее: как обреченный на казнь. С мыслью убежать или сложить кости в опаленной солнцем Палестине он варил кофий своему господину.