В Ластении, несмотря на все ее целомудрие, было что-то еще или, наоборот, чего-то недоставало, — это мешало ей обрести счастье только в боге и жить только богом. С простодушной верой она выполняла свои христианские обязанности: ходила с матерью в церковь, к беднякам, которых мадам де Ферьоль частенько посещала, вместе с ней причащалась, но ее чело не озарялось светом, свойственным молодости. «Ты, наверно, недостаточно усердна», — говорила мадам де Ферьоль, обеспокоенная необъяснимой грустью дочери при ее столь непорочной жизни. Тяжелые сомнения, не дающий покоя вопрос! Ах, лучше бы мать, у которой избыток благоразумия затемнил разум, взяла бы в руки голову ребенка, отягощенную, кроме прекрасных пепельных волос, еще и невидимым тяжким грузом, и прижала бы к груди — к этому изголовью для дочерей, чьи матери так наловчились облегчать душу и сердце своим детям, успокаивать их мысли. Мадам де Ферьоль этого не сделала, не дала воли себе самой. Изголовья, на котором ничего не утаишь, даже если будешь молчать, всегда не хватало Ластении, не могла она и броситься на грудь подруги, так как никого, кроме матери, рядом не было. Бедняжка, изнывавшая в одиночестве, — как только она не задохнулась от тоски до начала нашего повествования!
Пост близился к концу. Было десять часов утра. После службы и омовения алтаря дамы де Ферьоль возвратились к себе — была святая суббота, последняя, как известно, суббота в сорокадневный пост. Их дом располагался на небольшой квадратной площади, отделявшей его от церкви тринадцатого века с романским фасадом, которая своим решительным самоуничижением так хорошо выражала самоуничижение варвара, в смирении и страхе бросившегося ничком перед господним крестом.
Неровно вымощенная площадь была так узка, что женщины, часто посещавшие церковь рядом с домом, могли в дождь ходить туда без зонта. Само же их жилище представляло собой обширное здание неопределенного стиля, выстроенное гораздо позже церкви. Многие поколения предков барона де Ферьоль жили в этом доме, но теперь он уже не отвечал требованиям роскоши и не соответствовал нравам конца восемнадцатого века. Древнее неудобное обиталище, над которым посмеялись бы устроители уюта и любители приятного времяпрепровождения, — но человек благородный не обратит внимания на насмешки и не продаст такого дома. Только полное, безнадежное разорение принудит вас с ним расстаться, вырвет его из ваших рук — о ужасная горькая утрата! Свидетели наших детских лет, потемневшие камни древних, иногда обветшалых домов, где в закоулках, может статься, ютятся души отцов, возопят, если мы продадим такой дом по той вульгарной низкой причине, что он не допускает роскоши и изнеженности века сего… Мадам де Ферьоль, вовсе не уроженка Севенн, могла бы свободно избавиться от обширного просторного особняка после смерти мужа, но она предпочла сохранить его и жить здесь из уважения к семейным традициям своего возлюбленного супруга и еще потому, что большое сурового вида серое здание, подобно небесному граду, имело видимые ей одной золотые стены — неразрушимые сверкающие стены, сооруженные любовью в дни ее счастья. Выстроенное в расчете на многолюдные семейства, на которые свято надеялись наши гордые отцы, и на многочисленную челядь, огромное жилище, опустошенное смертью, казалось еще больше после того, как тут остались лишь две женщины, затерявшиеся в его просторах. Оно было холодное, без намека на уют, величественное из-за своих внушительных размеров — простор придает домам, как и пейзажам, величественность, — но именно таким дом, который в городке звали «особняком де Ферьолей», трогал воображение всех его посещавших своими высокими потолками, пересекающимися коридорами и странной лестницей, крутой, как на колокольне, и такой широкой, что четырнадцать всадников на лошадях могли бы бок о бок взобраться по сотням ее ступенек. Такое, как говорят, и случалось во времена камизаров[8] и Жана Кавалье. На этой колоссальной лестнице, построенной, казалось, не для такого дома, единственной, может быть, оставшейся от какого-нибудь обрушившегося замка, который в бедственные для себя времена род, обитавший здесь, не мог восстановить целиком в первоначальном великолепии, проводила долгие часы одинокого детства маленькая Ластения, не знавшая друзей, не знавшая забав, которые делят с друзьями, отделенная ото всех горем и суровым благочестием матери. Может, юная мечтательница в пустоте необъятных размеров лестницы лучше чувствовала иную пустоту, пустоту существования, которую должна была бы заполнить материнская нежность, и ей нравилось — как и всем, кто предрасположен к несчастью и любит, пока оно их не постигло, делать больно самим себе, — налагать на унылое изнурительное одиночество еще и уныние широкой просторной лестницы? Обычно мадам де Ферьоль, покинув свою комнату, возвращалась к себе лишь вечером, и потому она могла решить, что Ластения развлекается в саду, — ребенок же, забытый всеми, долгие часы проводил на гулких и безмолвных лестничных ступенях.
8
Речь идет о протестантах, которые под предводительством Жана Кавалье восстали после отмены Нантского эдикта. — Прим. перев.