Признание разбойника
Важный сановник получил однажды письмо без подписи приблизительно следующего содержания:
«Не старайтесь узнать, кто я — этого вы никогда не узнаете — я преступник и убийца. Говорю это по совести, так как и у меня, преступника, все же есть хоть капля совести. Да и где вы будете искать меня, когда и сам я не знаю, на что решусь: пойду ли в дальний монастырь замаливать свои грехи или же, если совесть будет слишком мучить, может, и отдамся в руки правосудия. Но прежде чем умереть в том или другом случае, я хочу побеседовать с вами. Повторяю, вы меня не знаете, я же слишком хорошо знаю вас.
Вы знаете, сколько раз вы должны были бьггь убитым? Я был одним из тех, кто должен был наложить на вас руку. Но Господь не позволил. Как не дал Он мне совершить еще более тяжкое преступление — убить беззащитных детей. Поймете ли вы меня — не знаю. Нечеловеческая душа, это искра Божия, у каждого разбойника где-то глубоко-глубоко, в самом уголке прячется и иногда совершенно неожиданно вдруг вылезает наружу. Почему именно в данную минуту? Судить не нам. На все воля Божия.
Теперь позвольте мне рассказать вам, что я пережил в качестве убийцы, которым я не сделался на этот раз только по воле Божией. Иначе этого объяснить ни себе, ни вам не могу.
Летом прошлого года прибыл я на пароходе в один город. Там в это время бывало много богомольцев и нашего брата, проходимца, тоже. В монастыре накормят даром, а переночевать летом везде можно — да и поживиться чем-нибудь чужим.
Иду я с пристани в гору, прохожу мимо калитки, на дверях написано «судебный следователь такой-то». Вот и отлично, зайдем к судебному следователю. Если попадется кто, скажу — по делу, не попадется — значит, судьба.
Никого не встретил и свободно спрятался за вешалку с одеждой, осмотрев предварительно окно, через которое рассчитывал удрать.
Стою, завешанный одеждой, для предосторожности бросил на перекладину вешалки большой платок, чтобы ног не видно было, и думаю, что кроме всего прочего, а уж одежда-то вся мне достанется. В это время из другой комнаты через переднюю вошла молодая худенькая женщина с ребенком на руках, вошла в зал, посадила ребенка на пол, зажгла лампаду.
Да, хозяйка, достатка нет, если даже прислуги не держат. Зло меня разобрало — из-за этих пустяков, из-за одежки этой не стоило бы и руки пачкать. Но стою, двинуться боюсь, дверь в зал она оставила приоткрытой, так что в передней было светло.
Зажгла она лампу, остальных детей позвала, пора, мол, уроки готовить. С одним прочла, другому продиктовала, потом, уложив младшего спать, принесла работу и давай на машине шить. Спросила уроки, перекрестила детей и отпустила их спать, только старшему сказала:
— Мы еще с тобой задачи не закончили решать, принеси книжку, она у папы в кабинете на столе лежит.
Вышел сын ее в переднюю. Шевельнулся ли я или так уж Ангел Божий ему шепнул, только он бегом вернулся в зал, прижался к матери и говорит:
— Мама, мне страшно! Там кто-то есть.
— Кто там может быть? — сказала она, однако встала и сама принесла книжку, пройдя мимо меня, и начала объяснять мальчугану, что бояться надо дурно поступать, то есть бояться греха, а когда греха нет на душе, то и страха быть не может.
— А если там разбойник? Настоящий разбойник, который родился разбойником?
Она стала говорить, что урожденных разбойников, таких, как он говорит, не бывает.
— Господь их не создавал, а если есть дурные люди, то в этом не их вина, а вина тех, кто их воспитал такими, а если бы, — прибавила она, — этим людям, когда они были детьми, объяснили бы, что дурно, что хорошо — верь мне — они никогда бы не были дурными.
Вспомнилось мне вдруг мое заброшенное детство, вспомнилось все прошлое, пережитое. Ведь я никогда и ни от кого не слышал ни слова любви и ласки. Смешно сказать, но я заплакал.
Ушел спать и старший мальчик. Ну, думаю, сейчас наконец ляжет и хозяйка, тогда уйду. Но не тут-то было. Она еще очень долго шила на машине, наверно, чужую работу, чтобы заработать хотя бы лишний грош для своей семьи.
Начало светать, когда, потушив лампу, она вошла в переднюю, потрогала двери и перекрестила комнату. Наконец, затихло все.
Мог я забрать все, что было на вешалке, и уйти, но какая-то великая сила заставила 91 меня потихоньку уйти, ничего не тронув в этом доме.
Прошло несколько месяцев. Меня, как убийцу, потянуло еще раз взглянуть на тех, кого я мог убить — и не убил. Теперь уже днем захожу в знакомый дворик. На дворе ни души. Подхожу оборванный, с котомкой за плечами, у открытого окна сидит моя барыня со знакомой и кофе пьют.