* * *
Март 1584-го года на редкость стоял теплым, московские подворья почти полностью очистились от снега, блистали только лужи талой воды. На Сретенке, на симбирцевом подворье, было чисто и чинно; чувствовалось, хозяйничали здесь заботливые руки. В лучах садившегося солнца сверкала чистая оконная слюда.
С высокого, стоявшего среди двора дерева, слетела на забор ворона, запрыгала в сторону ворот.
На крыльцо вышел хозяин подворья - Симбирцев Николай Николаевич, одет легко, но на голове шапка, сбитая на затылок. Поправив ее на лоб, Николай Николаевич похлопал в ладони.
- Цыган! Цыган! - позвал бегавшего возле дома пса, спустился со ступенек, погладил борзого по спине. - Хорош! Хорош! - водил он рукой по густой собачьей шерсти.
Пес скулил, радовался редкой ласке, доставляемой ему хозяином.
Подворье в Москве с еще добротным домом досталось Николаю Николаевичу от его отца, который в свое время служил в Посольском приказе. Кроме этого, отец оставил и село Покровское, куда, как правило, вся дворня выезжала жить на лето.
Николай Николаевич пошел по следам отца, он тоже служащий Посольского приказа. Однако если его отец на службе имел почет, любовь и уважение от товарищей по службе, то сын не чета отцу, ему его слишком гордый характер постоянно приносил неприятности. И теперь в местнической тяжбе с Ситским, после того, как назначили их вместе для представления английских послов царю, он жаловался в думу, что ему с
Ситским быть не вместе, так как отец Ситского закончил службу при дворе только
18
дьяком, а его отец, Симбирцев Николай Тимофеевич, имел думный чин, но получил из думы неудовлетворяющее его письменное уведомление, что ему пригоже быть вместе с
Ситским, хотя отцы имели звания разные, но оба были дворянского рода, к тому же былоподчеркнуто, что и Ситскому, и Симбирцеву быть там, где кому велит государь. Николай Николаевич не был удовлетворен таким ответом, тем более что его жалоба была рассмотрена только в думе. Сидя на ступеньках крыльца, Николай Николаевич так увлекся в свои размышлениях, как лучше изложить челобитную царю, что не обратил внимания на вышедшего из дома Григория, овдовевшего пожилого крестьянина, которого Николай Николаевич привез из своей усадьбы в город для прислуги. Григорий от природы был не разговорчив, он обратился к хозяину, его сообщение состояло из нескольких слов:
- Марье Александровне плохо!
- Как? – воскликнул Николай Николаевич. - Я только вышел из дома. Что с ней?
Григорий только переводил плечами, толком ничего сказать не мог. Николай Николаевич срочно отправился в дом, там суетились домочадцы, на женскую половину его не пустили, оттуда несся женский стон. Марью Александровну, его жену, в это время мучили потуги, она хваталась за собственную голову, сдавливала ее, стонала. Вдруг в ее животе что-то мягко перевернулось. Она громко вскрикнула. Боль, раздвигающая, тянущая, страшная, непонятной силой опоясывала ее таз.
- Терпи милая, терпи! - уговаривала бабка-повитуха, принимающая роды. - Громче кричи, легче будет!
Марья Александровна ее слов не слышала, и без них ее крик перерос в вопли, она стала куда-то проваливаться, ее как будто бы ничего не удерживало, полетела в яму.
Николай Николаевич продолжал оставаться на своей мужской половине дома в ожидании, пока разродится жена. Ему не сиделось, он, то ходил по комнате, то подолгу стоял у окна, рассматривая через слюду жизнь улицы.
Наконец, за дверьми стихли женские стоны, но послышался детский плач. Николай Николаевич с нетерпением ожидал, что, наконец-то, кто-нибудь появится из женской комнаты и объявит ему, кто у него родился. Но никто к нему не выходил. Зато в комнату из улицы вошел слуга, погладил свою рыжую бороду и объявил: