- Прибыл посыльный Посольского приказа.
- Хорошо! Что ему? Зови, - разрешил Николай Николаевич ввести посыльного.
Посыльный доложил, что во всех приказах проводится сбор служащих; приказ поступил от бояр из Кремля.
- Причина? - спросил его Николай Николаевич.
- Прошел слух, что царь преставился... - у посыльного задрожали от этих слов губы.
- Царь умер? Не может этого быть, - с удивлением воскликнул Николай Николаевич.
Наступила долгая минута молчания. Наконец, Николай Николаевич распорядился подготовить для выезда лошадь, сам подошел к двери, отделяемой женскую половину, постучался. Вышла Варвара, мамка Марьи Александровны.
- У Вас девочка! - сказала она Николаю Николаевичу. - Марья Александровна очень обеспокоена, что родился не сын.
Николай Николаевич еще некоторое время молчал, затем распорядился:
- Скажи Марье Александровне, что нет причины для огорчения, дочь тоже не плохо, будут еще и сыновья. Я убываю на службу, - добавил он: - Береги ее. Скоро вернусь. Царь умер.
- Боже праведный! Какое несчастье, - зарыдала Варвара, и с этой новостью
воротилась на женскую половину.
19
Отовсюду плыл протяжный колокольный звон, в Китай-городе, в Кремле гулко
садили из пушек. Конные наряды стрельцов в островерхих шапках рыскали по переулкам.
Кто вчера кричал о потраве Ивана, прикусил язык: немало перетаскали народу в пыточный подвал, что в Константино-Елинской башне. На Красной площади народ, как подрубленный, стоял на коленях, кругом слышались рыдания. Царя в Успенском отпевали целый день, истово молились, чтобы его, грешного, приняла земля.
Перед Успенским на Соборной площади негде было ткнуть пальцем, везде народ, как и на Красной, стояли коленопреклонно.
В Успенском траурно мерцали бесчисленные огни свечей. Из глубины храма будто тихо плыл, колебля огни свечей, обитый черным бархатом гроб. Удлиненное горбоносое лицо покойника поражало величавым спокойствием, и даже мертвое наводило страх. Полуприкрытые тяжелыми веками, пронзительно светились, остекленев, глаза царя. Казалось, он сейчас откроет их и встанет с одра. Опухлость с тела спала, он лежал поджаристый, будто копил в себе силы, чтобы начать заново жизнь. Медленно истаивали вставленные в окостенелые руки царя свечки, их пламя то и дело колебалось, словно бы от его дыхания. Черный согбенный монах изымал огарки и вставлял новые, со страхом крестясь и боясь глядеть в страшное желтое лицо покойника. Величавое выражение Грозного, даже мертвого властвующего над душами людей, менялось на глазах: покойник оскалился, тяжелая, окаменелая челюсть его вдруг отвисла. Иным даже почудилось, как шевельнулись Ивановы руки. Царица Марья Нагая, вся в черном, со служительницей торопливо подвязывали обезображенное лицо платочком. Вперед, обступив гроб, выпятились животами Годуновы, Бельский, братья Щелкаловы, с другого бока – Никита Романов, Голицыны, Шереметьевы, Головины, ближе к Щелкалову стоял, непроницаемо глядя на оскаленный Иванов рот, надменный князь Иван Мстиславский.
Митрополит Дионисий спозаранку не брал в рот маковой росинки, только и испил кваску в притворе. Но был деятелен и спор на речь. Стоял остроплечий, как жердь.
- Восславься имя твое и дело твое, и прибудет, Господь, воля твоя, и ниспошлет благолепствия, и да Господь воля твоя, и растворятся, святы врата, и душа остынет от тепла, и воссияет Божье слово... - голос Дионисия тек ровно и ясно. - Упокой, Господи, раба твоего.
Царевич Федор мысленно повторял понятные митрополитовы слова, и слезы сами собой все текли и текли из его глаз.
Ирина, вздыхая, то и дело вытирала их кружевным платочком. Малый Дмитрий морщил лобик, осмысленно оглядывал бороды и кафтаны бояр, одежды архиепископов и архимандритов. В младенце прогладывал отцовский характер. Затаенно жег его глазами Годунов, упорно о чем-то думал, стоя позади родовитых бояр. На всех колокольнях ударили еще пуще - тяжелый похоронный гул покатился над посадами. Большие бояре подняли гроб с усопшим, он тихо и страшно поплыл, тревожа огни.
Царица Марья пристроилась, было, с сыном за гробом, но ее оттеснили. Ирина Годунова заступила на ее место, крепко придерживая жалко шаркающего ногами мужа.
Большой колокол Ивана Великого издавал протяжный гул, глушил рыдания толпы на Соборной площади.
Иноземцы чинно выжидали около крыльца. Белобрысый Лев Сапега, посол из Литвы, что-то шептал на ухо черноусому, сухопарому англичанину. Тот, в лосиных гетрах, перетянутый кафтаном, походил на большого кузнечика, озабоченно оглядывал бояр. Московию ждали перемены, и какие-то новые бури должны были пронестись над нею – он это предчувствовал.