- Обожди!.. Не умирай, – теребя за плечи сына, чужим визгливым голосом воскликнул царь. – Говори, что тебе угодно... Все... все твое.
- Отец... Государь... Помилуй!.. - стонал царевич. – Ничего не надо!
Но царь продолжал стоять на коленях и неистово креститься на иконы.
- Помилуй! Помилуй! Помилуй! - скороговоркой, захлебываясь слезами, громко произносил он, а затем, приникнув к лицу сына, дрожащим голосом умоляюще заговорил:
- Нет, нет! Я - окаянный! Ты... Ты... прости меня! Ваня! Ваня! Очнись! Жив ты?
Жив?
Сын не отвечал.
Царь вскочил с пола и, сотрясаясь от ужаса, попятился своею громадною, сутулой спиной к стене. Широко раскрытые глаза его впились в струйки крови, сочившиеся из виска царевича.
Вдруг его страшный крик разнесся по комнатам дворца.
- Лекаря! Лекаря!.. Лекаря! Умирает! Спасите!
Мамки в паническом ужасе друг за дружкой бросились в покои царевны Елены.
Обессилевший вконец, почти потерявший сознание, царь приблизился к двери, выходившей на высокое крыльцо – рундук. Перешагнул порог и вышел на крыльцо.
Ветер бешено ворвался откуда-то снизу, со стороны двора захлопнул за царем дверь, обдал прохладою его тело. Стало легко. Царь медленно сполз вниз на мокрый холодный пол. Только за полночь перед рассветом царедворцы нашли его лежащего на полу крыльца без сознания.
Царевича перевезли в Александровскую слободу. Лекаря и знахари суетились около умирающего царевича. Поили его овечьим молоком, разбавленной в воде медвежьей желчью и яичной водой с сахаром. Знахари повесили на шею царевичу ладанку с тертым хреном и чесноком. А когда царевич терял сознание, зажигали две восковые свечи и одну из них подносили к его носу.
Здесь в горнице, где лежал царевич Иван, находился юродивый, так хотелось царю. Юродивый стоял в темном углу и, обратив свои большие бесцветные глаза к небу, повторял бесконечно одно и то же:
- Во имя отца и сына и святого духа. Земля ты, мате наша, не пей крови, не губи души! Железо брат мой, выйти из тела недуг и от сердца щекоту! Всегда; ныне и присно.
7
Аминь!
Царевичу становилось все хуже и хуже. Тогда знахари насильно оттолкнули иноземных лекарей от постели царевича и, обнажив его догола, натерли горячее, как огонь, тело его теплым тестом.
В соседней маленькой палате монахи день и ночь пели каноны святым угодникам.
В остановившихся глазах царя застыл ужас. К нему боялись подходить - лишь осмеливался являться пред очи старый, ближний боярин, царский дядя - Никита Романович Юрьев. Тот только говорил:
- Оттрапезничай, государь, и сосни.
Иван паралично дергал головой и, как малый ребенок, покорно шел за стариком.
Только на четвертый день из Александровской слободы, где умер царевич, гроб с его телом повезли на покрытых черным бархатом санях в Москву. Мутная река угрюмо текла по сумрачной полевой дороге. Слышались только топот тысяч ног, да чей-нибудь кашель.
Сам царь давно уже вылез из саней и шел пешком, мертвыми глазами глядя на колышущийся гроб; ледяная слеза стыла на его ресницах! В походке его угадывалась волчья лютость и одновременно – скорбь несчастного отца, вдруг поникшего под укором своей совести.
Никита Романович, на правах сородича, шептал ему на ухо:
- Не остудитесь государь.
По левую руку шагал Богдан Бельский, приближенный к царю - не один год спавший в его опочивальне.
Канцлер, дьяк Андрей Щелкалов, иногда оттирал Бельского от царя, но тот спокойно снов занимал свое место, которое он никому не желал уступать.
Похоронно гудела медь колоколов. Пуще других оповещал о беде колокол Иван Великий: сорок пономарей были едва живы, когда гроб вплыл в Покровские ворота Кремля.
Народ пал на колени, и качался как угрюмое море.
Так за гробом царь дошел до самой церкви Святого Михаила Архангельского, чтобы указать место гроба сына между памятниками своих предков.
Митрополит Дионисий ожидал гроб и царя в дверях церкви.
Немой укор прочитал Иван во взоре митрополита.
- Владыка, - только и смог он выдавить.
- Молись... Припади к святым мощам. Молись!
- Господи, сделай так, чтобы я помер! - заговорил горячо Иван, опустившись на колени перед гробом.
Когда началось заупокойное пение, обезумевший царь захрипел, и стал дергать на голове волосы.
Погребение было утомительно. Все оплакивали судьбу державного юноши, который мог бы жить для счастья и добродетели, если бы рука отцовская, назло природе, безвременно не ввергла его в разврат и в могилу.