- Подуди-ка ныне сам! Люба была тебе польская музыка. Под нее ты лихо плясал. А ныне порадей нам, потешь нас!
В то время как одна часть толпы народа ругалась над обезображенным трупом того, кто незадолго величался красным солнцем России, другая разделывалась с ненавистными гостями. Прежде были побиты польские музыканты, найденные во дворце. Потом бросились к домам занятых иноземцами, отмеченные ночью мелом, хватали своих обидчиков и безжалостно расправлялись с ними. Поляки, спасаясь, собирали вокруг себя вооруженную челядь, накрепко запирали ворота и двери в своих домах, стреляли в осаждающих. За эти дома-крепости разгорались ожесточенные кровопролитные бои.
Воевода сандомирский, сын его и князь Вишневецкий отражали силу силою до тех пор, пока им на помощь не подоспели бояре, которые имели в виду разделаться только с самозванцем, вовсе не хотели заводить войну с Польшею бесполезным убийством ее панов.
Бояре весь день разъезжали по Москве и уговаривали восставших прекратить побоище. Послам польским Олесницкому и Гонсевскому слали сказать, что им, как послам, опасаться нечего, и со своей стороны послы и их люди не должны мешаться с другими поляками, которые приехали с воеводою сандомирским в надежде завладеть Москвою и наделали много зла русским.
Гонсевский отвечал:
- Вы сами признали Дмитрия царевичем, сами посадили его на престол, теперь же узнав, как говорите, о самозванстве, убили его. Нам нет до этого никакого дела, и мы совершенно покойны насчет нашей безопасности, потому что не только в христианских государствах, но и в басурманских послы неприкосновенны. Что же касается до остальных поляков, то они приехали не на войну, не для того, чтобы завладеть Москвою, но на свадьбу, по приглашению государя, и если кто-нибудь из их людей обидел кого-нибудь из ваших, то на это есть суд. Просим бояр не допускать до пролития крови подданных королевских, потому что если станут бить их перед нашими глазами, то не только люди наши, но и мы сами не будем равнодушно смотреть на это, и согласимся, лучше все вместе погибнуть, о следствиях предоставим судить самим боярам.
Для охранения послов было поставлено около дома пятьсот стрельцов.
За час до полудня прекратилась резня, продолжавшаяся семь часов, жертвами стали 20 шляхтичей, близких к самозванцу, и около 400 слуг и челядинцев.
Между тем в Кремлевском дворце, в потайном ларце, были найдены грамоты, послания и письма, которые самозванец получал от римского папы, польского короля,
Мнишека, нунция Рангони.
323
Царская утварь летела из окон на Житный двор; волокли шубы, разрывали парчу, уводили из стойл польских аргамаков.
Из палаты в палату пробирался Молчанов и Шаховской. Везде валялись вороха
скарба, под ногами трещали кубки. Вот с треском разорвался холст, то была парусина Лжедмитрия, написанная в Польше.
Большую горницу заливал солнечный свет, холоп шел Молчанову навстречу,
одной рукой он застегивал полу кафтана, и в ней звенело и каталось серебро. В другой прямо, не таясь, нес царскую печать и державу.
- Аль у плахи не был? - ступил вперед и крикнул Шаховской.
Холоп остановился.
- На рухлядь мою не зарься, боярин! Биться стану!
Шаховской смотрел на его руки.
- Рухлядь не надобно! А пошто печать скрал?
- Ерш бы в ухе, да лещ в пироге, - сказал холоп. - Служил я более восьми лет при дворе, наводил я черные блюда и кубки, и на той работе глаза мои потускнели. И в прошлом году за ту мою службу велено мне сделать платье, а сделано не все: шубы, шапки, кафтаны, портки и сапоги не сделаны. Ныне вот рухлядь сию взял, унесу, кому не есть сбуду.
- Добро! - перебил Молчанов и в руках его звякнул кошель. - За одну сию печать што просишь?
Холоп взял деньги, отдал печать и побрел дальше.
- Во, Михайло! - сказал Шаховской. - Это нам нечаянна удача!
Солнце лилось в окно; у Молчанова был утиный нос, и лицо на солнце казалось веснушчатое, худое. Он остановился, провел сапогом по раздавленной парусине, уперся в бок правой рукой и выговорил:
- Чем не цесарь был! Ведь схож! Но и его толпа уничтожила! Бежим, боярин, отсюда, - обратился к Шаховскому, - бежим, покуда живы.
Три дня трупы Лжедмитрия и Басманова находились на Красной площади. С утра до ночи возле них толпилось множество народа. Труп царя таскали с места на место, уродовали и пинали, плевали на него, затем положили на стол. Труп Басманова положили на скамью у его ног; и только на четвертый день Басманова погребли у церкви Николы Мокрого, а самозванца – увезли за город и бросили в яму; пригвоздили колом к земле, чтобы “чародей” никогда не мог восстать из мертвых.