После похорон царь Иван Васильевич несколько времени тосковал ужасно, не зная мирного сна, ночью как бы устрашаемый привидением вскакивал, падал с ложа, валялся среди комнаты, стонал, вопил; утихал только от изнурения сил; забывался в минутной дремоте на полу, где клали для него тюфяк в изголовье; ждал и боялся утреннего света, боялся видеть людей и явить им на лице своем муку сыноубийцы. В сем душевном волнении он призвал знатнейших мужей государственных и сказал печально, что ему, столь жестоко наказанному Богом, остается кончить дни в уединении монастырском; что меньший сын Федор не способен управлять Россией и не мог бы царствовать долго, что
8
бояре должны избрать царя достойного, коему он немедленно вручит державу и сдаст государство. Все изумились: одни верили искренности Ивановой и были тронуты до
глубины сердца, другие опасались коварства, думая, что государь желает только выведать их тайные мысли и что ни им, ни тому, кого они признали бы достойным венца, не миновать лютой казни, как это было в прошлом.
- Не оставляй нас, не хотим царя, кроме Богом данного, тебя и твоего сына! - было единодушным ответом.
Иван, как бы невольно согласился носить еще тягость правления; но удалил от глаз своих предметы величия, богатства и пышности, отвергнул корону и скипетр, одел себя и двор в одежды скорби, служил панихиду и каялся. Послал большие денежные дары в Константинополь, Антиохи, Александрию и другие южные города к патриархам, чтобы те молились об упокоении души царевича, и сам, наконец, успокоился.
К весне Иван Васильевич и вовсе стал забывать о своем горе, потере сына, достойного занять царский престол. Его поглотили другие печали, как-то неустройство в областях разоренных поборами наместников и войсками, утрата берегов Балтики. Он медленно возвращался к государственным делам, стал допускать к себе иностранцев.
Уже много дней в Москве находился английский посол. Царь назначил ему прием. Велел для ведения дел быть с послом дьяку Посольского приказа. Для решения, кому завтра быть с послом, Андрей Щелкалов велел собраться дьякам приказа.
Дьяки входили, садились за столы на лавках вдоль стен, образующих фигуру покоя. Андрей Щелкалов задерживался, дьяки разговаривали между собой, отчего стоял в помещении шум.
Ближе к столу, предназначенного для Щелкалова, на лавке сидел дьяк Николай, сын Николая Симбирцева, который в чем-то убеждал соседа слева. К ним подошел Прокофий Петрович Ситский, тоже дьяк, и выглядел старше Симбирцева, встрял в разговор. Это не понравилось Симбирцеву, и он вспылил:
- Уйди! Разговору нашему не мешай, - продолжал, отвернувшись к соседу.- Взяли моду не уважать старший род. Отец его был только дьяком, а мой носил думный чин.
– И мой род находится в родстве с царицей, - прервал Симбирцева Ситский. – Много раз слышано.
Их перепалку прервал сосед справа от Симбирцева.
– Да будет вам дьяки! Что вы петушитесь. Вспомните, где вы служите. Тут Посольский приказ, а не дума, нам ли до местнических споров.
Ситский собрался ответить что-то резкое Симбирцеву, но не успел, так как в это время вошел Щелкалов. Щелкалов обратил внимание на вспетушивших дьяков.
- Что не поделили дьяки? - спросил их, садясь за свой стол, но ответа не стал ожидать, а повел свою речь: - Государь наш, царь Иван Васильевич, назначил на завтра послу Елизаветы английской у себя прием. Представлять царю посла будут напетушившиеся дьяки Ситский и Симбирцев.
- Мне никак нельзя быть вместе с Ситским, - возмутился Симбирцев. - Отец мой был в думном чине, его же только дьяк.
Ситский промолчал. Щелкалов немного помедлил на выкрик Симбирцева и, наконец, ответил:
- Оба вы дворянского рода, на службе нашей забудьте раздоры! Быть вам завтра с послом без места.
Крепкий сложением Иван Васильевич надеялся на долголетие, но какая телесная крепость может устоять против свирепого волнения страстей, преследовавших мрачную жизнь тирана. Всегдашний трепет гнева и боязни, угрызения совести без раскаяния, гнусные истории сластолюбия мерзостного, муки стыда, злоба бессильная в неудачах
9
оружия, наконец, адская казнь сыноубийства истощили меру сил Ивановых. Он
чувствовал иногда болезненную тошность, предтечу удара и разрушения, но боролся с
нею и не слабел до скончания зимы.
В сие время явилась комета с крестообразным и небесным знамением между церквами Ивана Великого и Благовещения. Любопытный царь вышел на красное крыльцо, смотрел долго, изменился в лице и сказал окружающим:
- Вот знамение моей смерти!