Василиса попыталась произнести слова приветствия, но те словно бы примерзли к языку.
Кутузов не мог не заметить ее смятения и с уязвленным смешком осведомился:
– Что, не узнаешь меня? Постарел?
– Да и я не помолодела, – справилась с собой женщина.
– Нет, не скажи, ты изменилась мало, – внимательно оглядывая ее, возразил Кутузов. – Только глаза погрустнели.
«Всю жизнь без тебя – как не погрустнеть!» – мысленно ответила ему Василиса.
– Чем обязан визитом? – спросил Кутузов. Голос его при этом был не безразлично-светским, а теплым и участливым.
– У тебя во мне нужда была – вот я и пришла, – безыскусно сказала женщина.
– Верно, – странным голосом подтвердил Кутузов. – А откуда ты… Хотя смешной вопрос: ты же всегда знала, когда у меня в тебе нужда – и в Шумлах, и под Очаковом.
Василиса опустила глаза, стесняясь обнаружить свое счастливое волнение. Так значит, он помнит, что был не один в часы борьбы со смертью!
– А я, как о тебе доложили, – продолжал Кутузов, – сперва подумал: ты к сыну приехала – проведать после боя.
Мать оцепенела в тревоге:
– Боя? – переспросила она. – Какого боя? Сын писал, что вы все отступаете.
Кутузов покачал головой:
– Поздно же до Калуги вести доходят! С неделю назад дали мы Бонапарту бой, наконец…
То, как тяжело он замолчал, не закончив своей фразы, нагнало на женщину ледяного страху. В сильнейшем волнении она схватилась рукой за горло, словно кошмарные вести могли захлестнуться на нем петлей.
– Сын жив! – поспешил успокоить ее Кутузов. – Не ранен даже, – со сдержанной улыбкой добавил он.
Страх отпустил Василису; слезы облегчения выступили на глазах.
– Спасибо! – прошептала она.
– И тебе за него спасибо! – сказал в ответ Михайла Ларионович.
Она как будто не удивилась его словам. Он приблизился к ней и всмотрелся в ее лицо – утомленное прожитыми годами, но такое нежное, что хотелось прижать его к своей груди и отныне не разлучаться с ее добротой и любовью. И пусть летят в тартарары тридцать пять лет, проведенные порознь! Она никогда не отпускала его душу, и он не может больше делать вид, что это не так.
Повинуясь порыву, он протянул к ней руку, и она не отстранилась – позволила коснуться своей щеки, виска, волос.
– Филарет не должен знать! – тихо проговорила она, глядя ему в глаза.
– Он не узнает, – заверил ее Кутузов.
– Как ты догадался? – спросила, наконец, Василиса.
Кутузов чуть улыбнулся:
– Обходил строй, оглядывал офицеров и увидел… себя. Молодцом он вырос и в том же чине, что и я в его годы. Ну да в эту кампанию он у меня генералом станет! – гордо закончил он.
– Что генералом! – вздохнула Василиса. – Жив бы остался!
– Бог даст – останется. Я сделал, что мог – в адъютанты к себе его позвал. Да он не согласился.
– Ты и сам, помнится, при штабе не задержался, – с легкой улыбкой напомнила Василиса.
Неловко было и дальше стоять – Кутузов усадил гостью к столу и придвинул свой стул как можно ближе.
– Я и мечтать не мог, что ты приедешь, – признался он, испытывая неловкость от того, что выдает свои чувства. – Теперь хоть словом есть с кем перемолвиться! А то, видишь, сижу один, как перст – сторонятся меня все, как зачумленного.
– Неужто не ты верх одержал? – осторожно спросила женщина.
Кутузов усмехнулся:
– А вот сама посуди, кто из нас верх одержал: француз вернулся на прежние позиции, и мы вернулись. У нас треть армии полегла, сколько у Бонапарта – Бог весть, должно, не меньше. Я императору нашему послал донесение о победе, а Наполеон, верно, себя победителем счел, когда увидел, что мы опять отступаем.
При последних своих словах Кутузов посмотрел куда-то в сторону.
– И Москву сдаем, – голосом человека, терпящего сильную боль, добавил он.
Некоторое время Василиса молчала, проявляя уважение к его беде. Затем мягко проговорила:
– Москва – России не конец. За ней еще Волга, да Урал, да Сибирь, не говоря уж об Ахтиаре.