Александр чувствовал себя как человек, коего накрыло морской волной и он никак не может выгрести на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Два дня тому назад он и сам в полном замешательстве писал Петру Толстому, командующему войсками нескольких центральных российских губерний:
«… По-видимому, враг впущен в Москву. Я рапортов с 29 августа по сие число от князя Кутузова не имею, но по письму от графа Ростопчина от 1-го сентября извещен Я, что князь Кутузов намерен оставить с армиею Москву. Причина сей непонятной решимости остается мне совершенно сокровенна, и Я не знаю, стыд ли России она принесет, или имеет предметом уловить врага в сети…»
Император был далеко не единственным, у кого волосы шевелились на голове от вестей, доходящих из армии. Несколькими днями ранее Мария Петровна Дохтурова, жена одного из кутузовских военачальников, пробежав глазами письмо мужа, почувствовала слабость в коленях. Дмитрий Сергеевич писал ей:
«… Я, слава Богу, совершенно здоров, но я в отчаянии, что оставляют Москву. Какой ужас! Мы уже по сю сторону столицы. Я прилагаю все старание, чтобы убедить идти врагу навстречу; Беннигсен был того же мнения, он делал, что мог, чтобы уверить, что единственным средством не уступать столицы было бы встретить неприятеля и сразиться с ним. Но это отважное мнение не могло подействовать на этих малодушных людей: мы отступили через город. Какой стыд для русских покинуть отчизну без малейшего ружейного выстрела и без боя! Я взбешен, но что же делать? Следует покориться, потому что над нами, по-видимому, тяготеет кара Божья.
Я полагаю, что мы пойдем по Калужской дороге, но я боюсь, чтобы соседство Москвы не было для вас опасно; любезный друг, если возможно, то переберитесь несколько далее…»
Прерывисто дыша, Мария Петровна опустила письмо. Боже! И сие допустил Кутузов, всегда имевший репутацию храбреца! Спешно кликнув горничную, госпожа Дохтурова велела ей немедля укладывать вещи.
На следующий день после пришедшего с Тульской дороги доноса Ростопчина, Александр с содроганием вскрыл только что доставленный пакет, содержащий рапорт самого Кутузова. Перед тем, как прочесть его, он вынужден был сделать столь глубокий вдох, как если бы собирался нырнуть на глубину:
«… После столь кровопролитного, хотя и победоносного с нашей стороны, от 26-го числа августа, сражения должен я был оставить позицию при Бородине. После сражения того армия была приведена в крайнее расстройство. В таком истощении сил приближались мы к Москве, и на сем недальнем расстоянии не представилось позиции, на которой мог бы я с надежностию принять неприятеля.
Осмеливаюсь всеподданнейше донести Вам, всемилостивейший Государь, что вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России. Напротив того, с войсками, которые успел я спасти, делаю я движение на Тульской дороге. Сие приведет меня в состояние защищать город Тулу, где хранится важнейший оружейный завод, и Брянск, в котором столь же важный литейный двор, и прикрывает мне все ресурсы, в обильнейших наших губерниях заготовленные.
Хотя не отвергаю того, что занятие столицы было раною чувствительнейшею, но теперь, в недальнем расстоянии от Москвы, собрав мои войска, твердой ногою могу ожидать неприятеля. И пока армия Вашего Императорского Величества цела и движима известною храбростию и нашим усердием, дотоле еще возвратная потеря Москвы не есть потеря отечества…»
Александр прислонился к стене, прикрыл глаза и покачал головой, как если бы отказываясь верить в происходящее. И впервые в жизни послал горький упрек своей царственной бабушке, осыпавшей орденами и поднявшей к столь высоким должностям этого… Нет, он не мог подобрать и бранных слов, чтобы в полной мере выразить все, что думал о фельдмаршале Кутузове!
Если Александр ограничивался чтением писем и горькими раздумьями, то офицеры кутузовской армии, не тратя слов на возмущение действиями фельдмаршала, переходили сразу к делу. Да так решительно, что главнокомандующий вынужден был написать атаману Войска Донского, Матвею Платову, следующее:
«… Известился я, будто командиры полков Войска Донского при армии заболели почти все. Таковое известие не могло меня не оскорбить, и я обращаюсь к Вашему Высокопревосходительству с просьбою уведомить меня без отлагательства о причине странного сего случая. Если известие, ко мне дошедшее, справедливо, в таком разе я обязан буду довести о сем до сведения Государя Императора, меж тем не упущу и мер принять, какие высочайшая власть предоставляет мне по долгу службы…»