– Вот, позаимствовал мундир у барабанщика нашего полкового. Он парнишка щуплый, и ростом будет с тебя.
Через некоторое время Василиса появилась перед ним, конфузясь: неловко ей было в мужском платье. Офицер приветствовал ее улыбкой:
– А тебе к лицу – чисто мальчишка с косами! Может, отрезать их вовсе? Станешь парнем – и тревожиться не о чем.
– Как прикажете, ваше благородие, – с деланным смирением отвечала Василиса.
Тот расхохотался:
– Нет, не прикажу – ты мне женщиной нужна. И не смущайся: «Черна я, но прекрасна… Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня». Слыхала сие? Да, едва ли.
– Как не слыхать! – отвечала Василиса. – «Возлюбленный мой принадлежит мне, а я – ему, он пасет между лилиями».
Офицер удивленно приподнял брови:
– Ого! Откуда же ты знаешь «Песнь песней» Соломонову?
Василиса пожала плечами:
– Я из духовного сословия; странно мне было бы Священного Писания не знать.
– Что ж, батюшка у тебя иерей?
– Был иереем. Помер.
– А мать?
– Еще того раньше.
Офицер смотрел на нее со все возрастающим интересом, но вопросов более не задавал.
Они сошли вниз. Рядом с чудным, золотисто-буланым офицерским жеребцом была привязана невысокая, мышастой масти лошадка. Офицер подбросил девушку в седло, и Василиса впервые со смущением испытала прикосновение его рук. Затем он помог ей разобрать поводья, пропуская их между пальцами, показал, как следует держать ноги при езде, и при этом все время касался ее тела, вызывая в ней трепет.
– Ну, с Богом! – произнес он, наконец, готовясь тронуться в путь.
Василиса оглянулась на пещерку со щемящим чувством, будто бы прощалась с близким другом. Мысленно поблагодарила за приют, пообещала когда-нибудь навестить. Трепетала душа в преддверии разлуки, как свеча во время крестного хода на Пасху, да только душу не заслонишь ладонью от ветра. Веяло на девушку новой жизнью, а задует та или не задует огонек в сердце, одному Богу известно.
Лошадь офицера переступала на месте, чувствуя нетерпение всадника.
– Не горюй, пустынница! – ободряюще сказал он. – Эта гора с места не сойдет, так что вернуться всегда успеешь. Если захочешь, конечно, – добавил он лукаво.
Василиса подняла на него глаза и со смятением осознала, что никуда она от этого человека податься не сможет. И что связана она с ним гораздо сильнее, чем связал бы ее закон и обычай. «О, если бы ты был мне брат, сосавший груди матери моей, тогда я, встретив тебя на улице, целовала бы тебя, и меня не осуждали бы».
Слаженно ступая, их лошади перешли вброд реку, возле которой все это время жила Василиса, поднялись по каменистой тропке, обогнули выступающий склон горы, и, увидев то, что им открылось, Василиса ахнула от неожиданности, непроизвольно натянув поводья.
Справа от них вздымалась волнами беспредельная водная гладь. Доходила она до самого горизонта и, наверняка, переливалась через него. Угрожающе темные, и не синие даже, а едва ли не черные водяные валы в белоснежных коронах с ревом накидывались на прибрежные валуны. До сих пор знакомая лишь со смехотворным супротив увиденного волнением на реке, Василиса в страхе все тянула и тянула на себя поводья, а лошадь ее, приседая, пятилась назад.
– Ты что же, – удивился офицер, – столько у моря прожила, а моря и не видела?
Василиса покачала головой. Ахтиарская бухта извилиста; лишь одной своей оконечностью подбирается она к монастырю Святого Климента, где в нее впадает Черная река, но и там буйная растительность на берегах и изгибы самой бухты не дают возможности увидеть истинного лица моря. Все это время девушка считала, что там, куда спускается на закате солнце, всего лишь сильнее разливается река.
Офицер решительно взялся за повод ее лошади своей рукой.
– Да не бойся ты, дщерь Иерусалимская! В море не упадешь.
Василиса вскинула на него глаза: было у нее такое чувство, словно именно в объятия моря, прекрасные, но сокрушительные, и суждено ей попасть, реши она отправиться дальше. Хотелось что-то сказать, но слова не шли на язык.
Офицер тем временем тронулся вперед, и лошадь Василисы послушно зашагала вслед за его конем. Неловко с непривычки качаясь в седле, Василиса и не пыталась править: ее мышастой кобылке и так было известно, куда нести всадницу.
– Называть-то мне вас как, ваше благородие? – через какое-то время отважилась спросить она.
– Михайла Ларионович. А тебя как: Василиса Прекрасная или Премудрая? Или как старицу – матушка Василиса?
– Какая уж я теперь старица, – опустила девушка глаза, – просто Василиса.
– «Просто Василиса»? – с легкой улыбкой переспросил офицер. – А сама-то не проста! Ну да это и к лучшему – в том, что просто, интереса нет.