Удар был пострашнее, чем потеря любимого коня: находясь в том золотом возрасте, когда огромный опыт счастливо подкреплен еще не начавшим таять здоровьем, человек с умом и возможностями Кутузова оказался не у дел. Его лишили всех занимаемых должностей. Не зная, где еще приложить свои силы, он поехал инспектировать свои имения, куда не имел возможности наведываться годами. А там, осознав, насколько его обкрадывал управляющий, с горя заболел.
Эта черная полоса тянулась в жизни Кутузова около трех лет, пока Александр не был вынужден вновь прибегнуть к услугам опального полководца. Три года… не так-то много на первый взгляд, но кто способен оценить, насколько разрушительно для души пережитое унижение? Тем более что поводом к нему явилось столь редкое во все времена милосердие.
А парикмахера, к слову сказать, так и не нашли.
XXXIV
«…Так, будучи живою и здоровою, ощутила я себя погребенной заживо и придавленной могильной плитой…»
Вот и раздался под апрельскими звездами долгожданный возглас отца Даниила: «Христос воскресе!», и более тысячи голосов, ликуя, подтвердили: «Воистину воскресе!», а Василиса со стыдом осознала, что счастлива сейчас не от того, что Спаситель восстал из мертвых, «смертию смерть поправ», а от того, что пришел конец Великому посту, и обвенчаться им с Михайлой Ларионовичем теперь ничто не помешает.
К Пасхе весна окончательно утвердилась на земле Тавриды: обрушилась ливнем свежей зелени, хлынула сиянием цветов, заиграла чистотою небесных красок, проявилась в благоухании воздуха. Едва ли не каждая верховая прогулка теперь, начавшись буйной скачкой, продолжалась тихой беседой в тесном соприкосновении, а увенчивалась ласками, от которых Василиса ощущала себя свечой, тающей перед образами – и таинство, и жар, и растворение в том, что сильнее тебя.
Сброшена была неуклюжая зимняя одежда, и в новом своем одеянии девушка чувствовала себя тонкой и легкой, как лиана. Михайла Ларионович, уже совсем по-жениховски, не стесняясь, делал ей подарок за подарком, одевая с ног до головы. У татар были куплены легкие сафьяновые сапожки и серые с мелким розовым рисунком шальвары, а в пару к ним – и вольно разлетающееся женское одеяние, розовое с серым. Василису забавляло созерцать себя в зеркале русскую лицом и татарку по одежде; по-татарски – узлом под волосами – стала повязывать она теперь и платок. Нет, не платок – прозрачный розовый шарф, соседство которого делало ее лицо и смуглее, и свежее.
Она сознавала, насколько сейчас, овеянная любовью, хороша собой по тому, какие притягивала взгляды. Не было в них ни капли похоти или желания, одно лишь восхищение и умиление. Засматривались на нее и офицеры, и однажды дошло до Василисы, что кто-то из них завистливо сказал ее возлюбленному: «И повезло ж тебе, брат!»
Разве что по воздуху не летала девушка от счастья той весной! Все ей благоприятствовало, любое дело было утешно, каждый занимавшийся день благословлял ее, а закат обещал новые радости после мирного сна. И лишь одно ее немного озадачивало: уже давно должен был бы Михайла Ларионович отписать своему батюшке, прося благословения на брак, а он ни разу об этом не обмолвился. Хочет сделать ей приятную неожиданность? Должно, так и есть.
Жара тем временем наступала, как неприятель; задолго до Троицы море уже порядком прогрелось, и сперва Василисе было нетрудно заглушать свои сомнения, погружаясь в его объятья. Теперь, разведав покинутый эллинский город, она частенько наведывалась туда в послеполуденные часы, когда жизнь в лагере замирала: приезжала верхом на Гюль и привязывала ее в тени посаженной столетия назад оливы. В удобном месте под скалой, где, буде и пройдет кто поверху, а ее не заметит, проворно скидывала одежду и с наслаждением предавалась волнам. Солнце искрило разбивавшийся о камни прибой, радостно взмывали брызги, и тело, невесомое в воде, казалось способным взлететь вслед за ними. Невероятно яркий полдневный свет, сияющий над морем и пронизывающий его пучину, проникал и в душу девушки и внушал ей мысль о том, что нету в мире ни зла, ни горя, один лишь безудержный восторг и бескрайняя нежность.
И позже, вернувшись в лазарет и уединившись там за своей перегородкой, Василиса продолжала пребывать в том же счастливо-безмятежном настроении. Тихонько, чтобы никто из больных не догадался, чем она занята, водружала на высоте своей головы и плеч гладкое медное блюдо, в которое способнее было глядеться, чем в маленькое зеркальце. Еще до Рождества его пожаловала лазарету Софья Романовна, у которой они с Яковом Лукичом принимали роды. Врач не представлял себе, как это блюдо употребить в дело, и решил, как будет нужда, обменять его на что-нибудь у татар, а покамест отдал Василисе. Та же сделала блюдо подобием зеркала, и с наступлением тепла стала сперва стыдливо, а затем все более радостно и уверенно разворачивать лазорево-золотую ткань и прикладывать к лицу. Удивительные вещи отражал металл! Смотрели на девушку из самодельного зеркала теплые от счастья, вдохновленные будущим глаза, столь прекрасные, что никак не решалась Василиса считать их своими. Сгоревшие до белизны волосы чуть вились от растворенной в воздухе морской влаги и были точь-в-точь как нежная шерсть молоденькой козочки – так и хотелось ласково провести по ним рукой! А потемневшее под солнцем лицо напоминало ей лик неведомой святой со старой иконы. Только вот оклад у этого образа был причудливый – небесно-голубой с солнечным, золотистым узором, ложащийся вокруг шеи мягкими волнами.