Было у царя Соломона шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц, и девиц без числа. Но единственной была она, та, подле которой он чувствовал себя царем. Та, чья близость снимала с него бремя власти. Та, чьи ласки превращали в песню его слова.
Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Еще не истек наш срок, и покамест мы не оторваны друг от друга. Так поспешим насладиться нашим последним мгновением!»
XLIII
«…Любящий человек открывает душу свою подобно вратам крепости, и лишь от доброй воли предмета любви зависит теперь его будущность…»
Он послал за ней лишь тогда, когда солнце низко склонилось к западу, готовясь вот-вот сгореть в полыме заката. К тому времени, верно, все офицеры в лагере успели выслушать красочное повествование о том, как, путешествуя по Европе, Кутузов посетил лекцию о собственной ране. Должно, и других историй за полтора с лишним года его отсутствия приключилось немало, раз развлекал он ими старых товарищей несколько часов кряду. Василиса же словно и не являлась истинной целью его визита. По крайней мере, в людских глазах это должно было выглядеть именно так.
К тому времени, как посланный за девушкой денщик передал ей приглашение Михайлы Ларионовича, Василиса, как это ни смешно, по-прежнему была облачена в лазоревое платье с золотой шалью на плечах. За весь день, как обычно заполненный работой, она так и не сменила наряда – с раздавленной душою не до того. Молча поднявшись, девушка проследовала к той палатке, на которую ей указали. Очевидно, Кутузов договорился с ее обитателями о том, чтобы этим вечером и ночью их жилье находилось целиком в его распоряжении.
Войдя, Василиса вздрогнула: словно и не минуло четырех лет с того вечера, когда она впервые отважилась навестить Михайлу Ларионовича у него на квартире. Все было так же, как и тогда: блюдо с фруктами и бутылка вина посредине палатки, одна-единственная свеча, разгонявшая полумрак, в углу, а на покрывале поверх сенного матраса, служившего постелью, в привольной, непринужденной позе встречал ее сам хозяин. Как и некогда в Ахтиаре, не было на нем ни мундира, ни башмаков, одна рубаха и панталоны с чулками.
Чувствуя полную опустошенность, в которой не было место ни боли, ни отчаянью, Василиса встретилась с ним взглядом. Внешне Михайла Ларионович почти не изменился, лишь побледнели шрамы на висках, но исходила от него еще большая, чем прежде, сила и уверенность в себе.
– Ну, здравствуй! – сказал он неопределенно, испытующе глядя на нее.
– Здравствуйте, ваше высокоблагородие! – ровным голосом приветствовала его Василиса. Не дожидаясь приглашения, она опустилась на покрывало другой постели напротив него.
Кутузов нахмурился:
– Ты, что, забыла, как меня зовут? – спросил он.
– Никак нет, – отвечала Василиса, дивясь тому, насколько бесстрастно ей удается держаться, – только раньше я дерзала вас по имени называть, а теперь – нет.
– Напрасно! – убедительным тоном произнес Кутузов. – Пусть все останется по-прежнему.
– По-прежнему, – с леденящей душу улыбкой возразила Василиса, – не будет уже никогда.
Голос девушки не взвивался и не дрожал – в душе у нее был мертвенный покой, как у матери, только что лишившейся ребенка и оттого не чувствующей жизни в себе самой.
– Денег тебе хватило? – ничем не обнаруживая смущения или неловкости, перевел разговор на другое Кутузов.
– Хватило, благодарю покорно, – чуть поклонилась ему Василиса. – Если б вы еще год или два не появлялись, и тогда хватило бы.
– Что, поделаешь, Васюша! – вздохнул офицер. – Вышел мне не отпуск, а миссия в Европу по заданию императрицы. О том рассказывать долго, да и нужды нет. Я человек военный, себе не принадлежу, сама понимаешь, а писем из Европы в наш лагерь не отправить.
Никак не откликаясь на его слова, Василиса смотрела на свечу в углу палатки. Что-то роднило и мужчину, и женщину в этот момент с вражескими армиями, выжидательно стоящими друг против друга, но никак не решающимися начать наступление.
– Я подарок тебе привез, – продолжал Кутузов, вглядываясь в ее лицо, но не видя, чтобы оно хоть сколько-нибудь дрогнуло. – Вот, к цвету твоих глаз подобрал.
Он протянул ей длинные, изящно обрамленные серебром серьги из дымчато-серого камня с прожилками. Василиса взглянула на них, и губы ее против воли начали кривиться, а в горле встала удушающая боль.
– Супруге их своей подарите! – с трудом выговорила она. – Мне теперь от вас подарки принимать негоже.