На другой год после свадьбы, в ночь, когда март уступает права апрелю, родила Василиса сына. На свет он появился, по мнению матери, преждевременно (вела она свой счет от первой брачной ночи), но повитуха, принимавшая роды, нашла младенца вполне доношенным. На том и успокоились.
Окрестили мальчика Филаретом в память о батюшке. Василиса не стала перенимать чуждых ей дворянских обычаев и не сдала новорожденного на руки кормилице; прикладывала его к своей груди, сама нянчила и получала от этого несказанное удовольствие.
Два года спустя за сыном последовала дочь, названная по настоянию Ивана Антоновича Ольгой в честь матери. Ни о каких других детях в записках Василисы не упомянуто. Не то умирали они при рождении, не то ее женская природа не позволяла ей зачать новую жизнь, не то сама Василиса, зная об этой природе не в пример больше других женщин, благодаря занятиям медициной, сознательно ограничивала свои возможности материнства. Так или иначе, она ни разу не обмолвилась на бумаге о причинах своей малодетности.
Брат и сестра были чрезвычайно привязаны друг к другу и неразлучны, как близнецы, однако, отчего-то совсем не схожи ни внешностью, ни нравом. Девочка походила на обоих родителей сразу льняными волосами, серой прозрачностью глаз, тонкой статью и изяществом черт. Сын же рос темноволосым крепышом с пухлыми, как у амура, губами и широко распахнутыми карими глазами, чрезвычайно живыми и выразительными. Оленька была тиха, задумчива и легко поддавалась на уговоры, Филарет же, напротив, всегда стоял на своем и стремился верховодить. Эти различия в характерах их детей всегда заставляли недоумевать Ивана Антоновича, Василиса же считала их естественными проявлениями мужского и женского начал. А что до цвета волос, то ведь и у тетки Лукерьи была каштановая коса…
С того момента, как Василиса, благодаря браку с дворянином, стала и сама принадлежать к благородному сословию, она была решительно отстранена мужем от повседневной работы в лазарете. По его мнению, это роняло ее достоинство, к тому же неожиданно рано, едва ли не сразу после свадьбы, у молодой жены обнаружились признаки беременности, и Иван Антонович опасался, не повредит ли женщине в ее положении уход за больными. Однако Василиса, видевшая в медицине свое призвание, отнюдь не думала с нею расставаться. Пользуясь тем, что ей уже не приходится заниматься черной работой, она посвятила себя тому, к чему всегда испытывала интерес – лекарственным свойствам трав.
Случай свел ее с бабкой-знахаркой, жившей в станице, близ которой они разбивали лагерь летом и где квартировали зимой. Обширная семья Терентьевны, равно как и ее односельчане, были равнодушны к науке о том, как составлять целебные снадобья, и множество знаний, накопленных старой женщиной, грозило уйти в могилу вместе с ней. Посему знахарка чрезвычайно обрадовалась, когда нежданно объявившаяся ученица стала сопровождать ее в степь на поиски растений и прилежно запоминать, а то и записывать, от какой травы какую часть следует брать, когда собирать, каким образом заготавливать впрок и с чем смешивать.
Под надзором Терентьевны Василиса научилась исцелять гноящиеся трещины на коже с помощью растертой земляники. От расстройства желудка, столь часто преследовавшего солдат, давала им пить натощак горячий отвар из смешанных в равных долях зверобоя и тысячелистника. Напаром девясила лечила кашель, а смесью его корневищ с корнями дягиля – и сильную простуду. Для быстрого же заживления ран и восстановления сил, использовала, как и прежде, колючий подарок имама Дениза. Так постепенно накопила она столько познаний о травах и их свойствах, что заболевшие солдаты отправлялись не в лазарет, а прямиком к ней за облегчением своих недугов, и, как, смеясь, говорила женщина мужу, она отнимала у него пациентов, облегчая этим ему работу.
От бабки Терентьевны выведала она и множество тайн, связанных с женским естеством, благодаря чему не мучили ее обычные бабьи хвори, и на четвертом десятке лет оставались ее лицо и тело свежи и упруги. Если б взглянул на нее сейчас Михайла Ларионович, то, наверняка, поразился бы тому, что время обходит женщину стороной, почти не меняя оставшийся у него в памяти облик. Однако ни разу за все эти десять лет Василисе не довелось увидеть того, кто, как печать, лежал у нее на сердце. И не было за эти годы дня, когда она не вспомнила бы о нем.